Сережа в третий раз ответил:
— Я не мог Толю обидеть.
И больше ничего объяснять не стал. И то, что Сережа ничего не объяснял, легко могло быть воспринято как свидетельство правоты прокурора: нечем Сереже опровергнуть, вот и молчит.
„Молись о даре истолкования” — сказано в древней книге. Особенно нужен он, этот „дар истолкования”, в суде. Истолкование может открыть то, что человек выразить не может. Но истолкование может и поглубже и половчее упрятать правду в ворохе слов. Истолкование имеет несколько пластов, и не всегда удается установить, на каком из них обретается правда. Неверное истолкование обрекает, как в случае с ответом Сережи, Николая Платоновича на муку. Неверное истолкование может обернуться бедой и для Сережи. Поэтому-то в судебных прениях и прокурор, и адвокат старались быть возможно более точными в истолковании всего того, что раскрылось в судебном разбирательстве. Но это нисколько не мешало истолкованию быть весьма и весьма различным.
Прокурор говорил, что если человек бездумно рискует даже только собой, не другим, из ухарства, по ничтожному поводу, из стремления покрасоваться, ради позы, то такое „гусарство” вызывает презрение. Удаль во имя удали, неумение ценить свою жизнь приводят неизменно и к неумению ценить чужую жизнь. Дело Бессонова лучшее тому доказательство. Ради объективности следует признать, что подсудимый верил: предохранитель сработает. Конечно, верил. Но все же он понимал, не мог не понимать, если бы дал себе труд хотя на минуту задуматься, что не исключается и другое: предохранитель не сработает. Ведь любой механизм может отказать, особенно такой несовершенный, как предохранитель. Но Бессонов не хотел раздумывать над последствиями своих поступков, ему важнее было щегольнуть пренебрежением к опасности. Гляди, Толя, любуйся, какой я герой!
И все же можно, не боясь ошибки, утверждать, что был такой момент, и он был до того, как прогремел выстрел в Анатолия Корецкого, когда Бессонов усомнился в безотказности предохранителя. Держа пистолет во рту, нажимая на курок, Бессонов не мог хотя бы на секунду не испытать жуткого, пронизывающего, леденящего страха: вот нажму курок — и грохнет выстрел. Не могла такая мысль не прийти в голову. Допускаю: возникла, промелькнула и исчезла. Она не остановила Сергея, он поборол страх, но не мог его не запомнить. Но мгновение, пусть одно мгновение, он считал, что предохранитель ни от чего не предохранит! Так как же решился, как посмел после этого направить пистолет на друга?
И этого нельзя никак объяснить, если бы не ответ подсудимого: „Я не мог Толю обидеть”.
В мыслях и чувствах, которыми продиктован ответ, все поставлено с ног на голову! Бессонов глупо, бездумно поиграл со смертью, и это он считает подвигом. Друг захотел также нелепо и бездумно подставить себя под смертельную опасность; Сергей не оберег его, не воспротивился, а сам направил на. него пистолет — и в этом видит свой дружеский долг. Это значит только одно: и сейчас Бессонов не понимает до конца всей безнравственности своего поведения, всей глубины своей виновности. Само предположение, что Анатолий Корецкий мог оскорбиться, если удержать его от нелепейшего, говоря начистоту, постыдного поступка, само такое предположение оскорбительно для памяти покойного. Не хочется обвинять Сергея Бессонова в неискренности его ответа. Скорее, ответ был неполным. Думается, что, услыхав „а теперь в меня”, Сергей встревожился не за Анатолия, а за себя: откажется Сергей от повторения „опыта”, того гляди, Анатолий упрекнет его в „нерешительности”, в „робости”, „на один раз хватило отчаянности, а потом сдал”, и вот ради того, чтобы избежать подозрения в „трусости”, Сергей выстрелил в друга. Так совершилось преступление. Нет спора, Бессонов действительно потрясен гибелью своего друга, понимая, что она лежит на его совести. Это не устраняет, естественно, виновности подсудимого. Он должен понести наказание. Прокурор считал, что Бессонов должен быть наказан реальным лишением свободы.
Защитник верил в то, что ответ Сергея Бессонова может и должен быть истолкован по-иному. Необходимо было предложить суду это, другое, истолкование, но тут возникло трудное препятствие: Николай Платонович! Ведь в несчастье, происшедшем 22 февраля, не так обстояло дело: Сережа во всем виноват, Толя — его невинная Жертва. Все было гораздо сложнее. Поведение и Сережи, и Толи было в один узел связано. И было, было такое, что нужно и Толе поставить в счет. Но если об этом сказать — а сказать нужно без обиняков, — то это причинит острую душевную боль Николаю Платоновичу. Он и так измучен, как же публично бросить упрек погибшему? Но не сказать всей правды нельзя! Она необходима не только для Сережи. В зале сидят соученики Толи и Сережи, процесс должен их многому научить. Для этого нужна правда, вся правда. А если все до конца продумать, то она нужна и Николаю Платоновичу. Пусть же она будет сказана.