Да, прокурор нашел горькие и заслуженно презрительные слова, говоря об удали ради удали, „бесстрашии”, которого следует стыдиться. И никто,-пожалуй, острее, чем подсудимый, не чувствует всей справедливости того, что было сказано об ухарстве и гусарстве.
Сереже Бессонову, раздавленному сознанием собственной вины, вины в смерти своего лучшего друга, сейчас не до того, чтобы хоть мысленно, но возразить прокурору даже и тогда, когда он не прав в своем истолковании поведения подсудимого и тех побуждений, которыми оно определялось. Это за подсудимого должен сделать его защитник. Необходимо докопаться до истинного смысла ответа подсудимого: „Я не мог обидеть Толю”. Ответа не найти, если забыть, что в трагедии 22 февраля их было двое: Сережа и Толя. Были два друга, два хороших паренька. И оба в тот день оказались хуже самих себя, оба, хотя и в очень разной степени, виноваты. Трудно это выговорить, очень трудно, но избежать этого нельзя. О Толе Корецком было сказано столько добрых слов. Толей вправе были гордиться его школа, его друзья и, конечно же, его родные. Толя не нуждается в том, чтобы что-либо затушевывать. Само собой разумеется, что, сказав о вычурности предохранителя, Толя никак не мог предвидеть, что Сережа сделает то, что он сделал.
Но попробуем взглянуть глазами Толи на все то, что произошло, разобраться в переживаниях Толи, все время помня о его душевной чистоте и чуткости, юношеской горячности и категоричности суждений, требовательности к себе. На его глазах Сережа вкладывает дуло пистолета себе в рот. Не могла Толю не обжечь мысль: а вдруг этот сумасшедший в споре Сережа нажмет на курок. Пусть Мимолетная, пусть тут же здравым смыслом отвергаемая, но все же возникшая! А Толя... не ринулся к Сереже, не закричал „не смей”, ничего не сделал для того, чтобы спасти друга.
Толя излишне сурово корил себя. Все произошло молниеносно, Толя не успел ничего еще осознать. Но это понятно нам, объективно, со стороны оценивающим событие. Но Толя не был бы Толей, если бы не винил себя строго и беспощадно, если бы не считал„ что изменил законам дружбы. Сережа, постепенно приходящий в разум после своей безумной затеи, вдруг увидел, что не спор выиграл, а нарушил душевный мир Толи. Толя стоял перед ним, стыдящийся себя, смятенный, терзающий себя тем, что оставил друга в опасности. И чем яснее постигал Сережа всю дикость и бессмысленность того, что натворил, тем очевиднее для него становилось и другое: Толя себе ничего не простит, долго не перестанет терзаться. Толя не умел быть к себе снисходительным. Это Сережа хорошо знал. Скажи тогда Толя: „Черт тебя дери! Я из-за тебя, дурня, чуть с ума не сошел от страха!” — и все кончилось бы.
Нет, Толя по-другому поступил. Он считал, что единственный „путь” если не снять, то хоть как-то уменьшить виновность — повторить над собой то, что сделал Сережа. Вот он и сказал: „А теперь в меня!”
Зная истинные побуждения Толи, можно ли ставить ему в укор его требование „А теперь в меня!” Как ни огорчительно, в этом можно и нужно его винить. Сереже следовало — и тут не может быть двух точек зрения — отказаться от повторения „опыта”, ответить твердо и решительно: „нет”. Он поступил по-иному. И за это его судят. Но важно понять, почему он не сказал „нет”. И в том, что Сережа не сказал „нет”, есть и доля вины Толи. Толя понимал, что своим „А теперь в меня” он ставит Сережу в трудное положение, предлагает ему непростой выбор. Сережа понимал, что должен, обязан, не имеет права не сказать: „Нет, опыта на тебе не поставлю”. Но Сережа понимал и другое: что услышит в этом „нет” мучающийся совестью Толя. А Толя бы услышал одно: „Ты, Толя, не верил в предохранитель и ничего не сделал, чтобы помешать мне выстрелить в себя. А я вот верю в надежность предохранителя и все же не хочу подвергать тебя даже в самой ничтожной доле риску. Решай сам, кто из нас идет дорогой дружбы”.
„Нет”, сказанное Сережей, неизбежно усиливало бы самоосуждение Толи, делало особенно явной разницу в поведении: „нет” прозвучало бы очень тяжким упреком.
Естественно, не так ясно и последовательно протекали эти мысли в сознании и Толи, и Сережи. Но суть их воспринималась обоими достаточно отчетливо. Толе не следовало ставить своего друга перед развилкой: или докажи, что ты не считаешь меня виновным в измене дружбе, и повтори „опыт” теперь надо мной, или скажи „нет” и докажи, что ты считаешь меня виноватым перед тобой. Не следовало бы, ибо Толя знал, понимал, сознавал, что Сереже не под силу, просто не под силу увеличить смятение друга, упрекнув его в равнодушии. Сережа понимал, что, сказав „нет”, он бы усилил муки совести в Толе. А Сережа полностью уверился в надежности предохранителя. Зачем же — ошибочно, но искренне веря, рассудил Сережа — говорить „нет”, причинять дополнительную боль Толе, зачем обижать его — и это тогда, когда „опыт” полностью безопасен.