— Вы понимаете, что за битьё стёкол в общественном здании я должен вас всех немедленно задержать и препроводить в отделение милиции. Но на улице уже довольно темно, в одном «УАЗике» вы все не поместитесь, а контролировать такую большую толпу при этапировании пешим ходом мне будет очень непросто, поэтому я принял решение убить вас всех прямо здесь, на месте совершённого вами преступления.
— Как это — убить? — пискнула поэтесса Арина Взбрыкухина. — Это вовсе и не мы его разбили. Это…
— Заткнись, сучка, — немедленно навёл ей прямо в лицо дуло своего ружья Кондомов. — Кто ещё откроет рот без спроса, тут же получит пулю. Вы поняли?
— Да, — с трудом протолкнул возникший вдруг в горле комок Галопов. Он во все глаза смотрел на следователя по особо важным делам, пытаясь понять отуманенным водкой сознанием, что же в нём сегодня ему кажется не таким, как всегда. И вдруг поймал себя на том, что смотрит на Кондомова снизу вверх, хотя во все прежние дни они были с ним примерно одинакового роста. Он ещё раз обвел взглядом фигуру милиционера и заметил, что надетая на того форменная одежда ему явно мала — от чрезмерного натяжения отлетело уже несколько пуговиц на груди, а теперь начинали расползаться ещё и боковые швы. Под мышками были заметны большие тёмные круги, и, присмотревшись внимательнее, он увидел, что это вовсе не пот, как ему показалось сначала, а обильно сочащаяся из тела Кондомова кровь.
Он снова перевёл взгляд на ружьё в руках милиционера и подумал, что где-то он такое уже видел. «Оно такое… Такое, каким его… — напряг он свою начинающую трезветь от серьёзности всего происходящего память, и вдруг с отчётливой ясностью вспомнил: — Оно такое, каким его рисуют дети!.. Ну точно, блин! Или — каким его изображают в мультиках! Так что всё это полная фигня, и надо немедленно положить этому конец. И поскольку сейчас тут нет профессора Водоплавова, то это должен сделать он, руководитель молодёжной секции».
И подняв вверх эту самую правую руку, словно призывая всех к тишине и вниманию, Галопов сделал полшага вперед и, глядя в глаза Кондомову, жёстко и почти без пауз произнёс:
— Как помощник руководителя литературной студии, я требую вас прекратить эту комедию и опустить свое дурацкое ружьё! Иначе я буду вынужден сообщить о вашем поведении…
— Ты уже никому и ничего не сообщишь, — страшно осклабившись, прервал его речь Кондомов и, уперев в его грудь ствол ружья, нажал на курок.
В комнате раздался страшной силы грохот и, отброшенный выстрелом к стене, Галопов ударился о неё спиной и на какое-то время словно прилип к ней, оставаясь в позе распятого. Посередине его груди зияла кошмарная сквозная дыра величиной с большущий кулак, из которой, как нефть из скважины, била блестящая чёрная кровь.
— А-а-а-а-а! — заверещала Взбрыкухина.
— Заткнись, тварь! — ткнул ей под подбородок забрызганный кровью край ствола Кондомов, и поэтесса, поперхнувшись, замолчала.
Несколько долгих минут в комнате висела такая гнетущая тишина, что было отчётливо слышно, как у кого-то из присутствующих урчит от страха в животе.
— Бахыт Кенжеевич, — заикаясь и всхлипывая, подала, наконец, голос двадцативосьмилетняя сочинительница песенок «под Окуджаву» Людмила Жерделёва. — Это я — Люда, вы меня разве не помните? Мы с вами встречали этой зимой Новый год у Забавиных… Вы ещё потом два раза звонили мне… после той нашей ночи… Я прошу вас, скажите, что вы его не убили, что всё это понарошку. Ну, пожалуйста, Бахыт Кенжеевич…
— Понарошку? — злобно переспросил он. — Тебе хочется, чтоб всё в жизни было понарошку? Тэк? Всё, кроме трахания, угу?.. Нет, девочка, так не бывает. Так просто не должно быть, потому что это лишит мир его извечного смысла. А потому и та пуля, что сделала скворечник из груди этого мудилы, — кивнул он на сползшее по стене на пол тело Галопова, — и та, от которой сейчас подохнешь ты, ничуть не менее настоящие, чем и тот член, от которого ты пять раз в ту ночь кончила — и ты сейчас в этом отличнейшим образом убедишься.
Он оторвал ствол ружья от подбородка Взбрыкухиной, медленно перевёл его в сторону Жерделёвой и, направив его в область ее талии, хладнокровно произвёл ещё один, ужаснувший всех присутствующих, выстрел. При этом было хорошо видно, как огромная бочонкообразная пуля с заостренным концом вылетела из чёрного ружейного дула и, войдя поэтессе куда-то в область пупка, разорвала её тело на две отдельные части, заляпав при этом кровавыми сгустками всех стоявших поблизости.
— Да он же сумасшедший! — словно очнувшись от сковывавшего его паралича, истерично заверещал вдруг поэт Стас Плюшев. — Надо его связать, пока он нас всех не перебил! Хватайте его! Кидайтесь на него все сразу!
Будучи самым молодым и решительным среди присутствовавших в этот вечер в студии литераторов, он отчаянно бросился на Кондомова, рассчитывая, что остальные тоже последуют его примеру, и, навалившись всей толпой на обезумевшего следователя, они его как-нибудь обезвредят и скрутят. И надо сказать, что, при всей авантюрности плюшевского плана и явной опасности нарваться во время схватки на кондомовскую пулю, это действительно могло бы стать спасением если и не для всех блокированных в студии людей, то хотя бы для большинства из них, так как раскидать в одиночку полтора десятка человек не так-то просто даже такому здоровяку, как Кондомов. Но, к сожалению, парализованные страхом товарищи Стаса остались стоять недвижимо, один только страстный поклонник мультиков про черепашек-ниндзя — двухметровый бард Владислав Хаврюшин — дёрнулся было вослед за приятелем, но, протянув вперёд свою могучую руку, почему-то так и застыл в этом то ли навек прощающемся, то ли благословляющем друга на последнюю битву жесте.
Однако же сама эта битва была недолгой. Получив при нападении сильнейший удар прикладом в челюсть, Стас в считанные доли секунды оказался валяющимся спиной на полу с больно упершимся прямо ему в пах стволом кондомовского ружья.
— Ты смотри, какой шустрый! — осклабясь в издевательской улыбке, склонился над ним явно безумный следователь. — Сразу видно, что поэт! Ну, давай, прочитай мне что-нибудь из твоих шедевров. Если мне понравится, то обещаю отпустить твои яйца.
— Да пошёл ты!.. — закричал, извиваясь от боли, Плюшев, пытаясь ухватиться руками за ружейный ствол и хоть немного приподнять его, освобождая придавленную к полу мошонку. — Отпусти, гад, больно же! Ты!..
— Как знаешь…
Кондомов начал выпрямляться, словно бы потеряв к поэту всяческий интерес, и когда уже все решили, что Стасу повезло, он нажал на курок своего жуткого оружия. Звук выстрела больно ударил всех по ушам, Стас отчаянно закричал, забил ногами по полу и, перевернувшись в конвульсиях на правый бок, согнулся калачиком и вскоре затих в луже расплывающейся по серому линолеуму крови.
— Ну? — вопросил Кондомов. — Охочие нападать и скручивать ещё остались?
— Н-н… н-нет, — выдавил из себя побелевший, как холодильник марки «Стинол», автор полулирических-полугражданственных стихов Григорий Хриплов.
— Ну, а раз нет, то читай стихи.
— Я? — ужаснулся тот, подхватывая рукой чуть не спрыгнувшие от испуга с носа очки.
— Ну не я же, — хмыкнул следователь и поднял ствол ружья к самой Гришиной переносице. — Давай!
— С-сейчас, сейчас… Я только н-нач-чало п-прип-помню… В-вот, п-пожалуйста… «Г-гой т-ты, р-родина родная! — заикаясь от страха и волнения, принялся он декламировать стихотворение, буквально выкрикивая (или же силой выталкивая из горла) каждую из его строк своим срывающимся голосом. — П-под берёзами — роса! Нет т-тебе конца и края! В-в-с-сюду — воля и краса!..»
— «Родная» и «края» — не очень хорошая рифма, — заметил, поморщившись, Кондомов. — Да и вообще, мне кажется, ты слямзил это стихотворение у Есенина, не так ли? Или ты думаешь, если я мент, так я и трёх классов не закончил? А?..
— Нет-нет, что вы, я так совсем не думаю! — поспешил заверить его поэт.
— Точно?
— Т-точно, точно!
— Всё равно это никуда не годится! — раздражённо резюмировал милиционер. — И вообще за плагиат надо отвечать головой! Или кто-нибудь тут думает иначе? А?!.
Он грозно оглядел присутствующих.
— Нет, нет, никто…
— Мы согласны…
— Конечно…