Так что кофе теперь для меня был лучше всяких марочных коньяков и водок, и, делая время от времени небольшие глотки из остывающей чашки, я лежал на своём диване и приканчивал уже третий из взятых мною домой для ознакомления романов Стивена Кинга. Неожиданно для самого себя я втянулся в процесс чтения, и творческая манера этого писателя начала мне даже нравиться. По сути дела, это была обычная психологическая проза, выдающая в авторе глубокое знание жизни и быта рядовых американцев, в которую для большей привлекательности (и, соответственно, коммерческой выгоды) была искусно подмешана леденящая душу мистика со всевозможными паранормальными явлениями, вампирами, оборотнями и пришельцами. Иногда мне казалось, что это даже портит ту реалистическую составляющую, которая обнаруживала себя в основе почти всех его мистических историй, по крайней мере, в прочитанных мною «Кэрри», «Кладбище домашних животных» и «Жребии» узнавать психологические мотивы поступков героев было даже интереснее, чем следить за ходом их борьбы с вампирами. Вот, скажем, Сьюзен Нортон из романа «Жребий», которая мечтает любой ценой вырваться из своего задрипанного городишка и считает счастьем вспыхнувшую в её сердце любовь к заезжему писателю Бену Мейрсу, тогда как её мать пытается выдать её здесь замуж за местного парня и тем самым фактически заставить повторить свою собственную судьбу — разве это не портрет почти любой из выпускниц красногвардейских школ, матери которых, вместо того, чтобы отправить дочерей в Москву учиться на артисток, стараются пристроить их тут замуж за проходчиков шахты № 3–3 бис? «Чего ты от меня хочешь, мама? — кричит Сьюзи своей матери, пытающейся помешать развитию её романа с Беном в пользу местного парня Флойда. — Ты что, так уже свыклась с мыслью о внуках-блондинах? Я давно чувствовала, что ты не успокоишься, пока я не выйду за того, кого ты выберешь сама. Выйду замуж, рожу и как можно скорее превращусь в клушу. Так ведь? Но откуда ты знаешь, что я этого хочу?..»
Да, собственно говоря, разве сказанное выше является справедливым в отношении одних только дочек? Ну, а моя мать — она что, не мечтала увидеть меня женившимся на какой-нибудь из наших соседок («Да разве же мало хороших девчат вокруг, что ты всё никак не найдёшь себе пару?..»), окружённого кучей детворы, похоронившего под нескончаемыми бытовыми хлопотами все свои высокие устремления и порывы, но зато — не нарушающего её представления о земном благополучии и живущего так, как все.
Сразу скажу: я не был ни поэтом, ни каким-то особенным мечтателем, но жить просто так, как растение, прозябая и не стремясь разорвать круг провинциальной обыденности, мне было неинтересно и скучно, ради этого не стоило отнимать у кого-то такую не повторяемую дважды возможность — прийти в этот свет через врата рождения. Может быть, именно потому я столько лет и тыкался во все стороны, не обретая никакого постоянства и давая Лёхе втягивать себя во всевозможные сомнительные авантюры, что так же, как и Сьюзи Нортон, не хотел смириться с мыслью об уложимости своей судьбы в пределы Красногвардейского района и в глубине души ждал от Бога некоего подарка, дающего мне возможность вырваться за пределы очерченного местом моего рождения круга и реализовать какие-то, ещё неизвестные мне самому, потенции. Ведь мы так плохо знаем сами себя, я бы даже сказал — мы никого не знаем так плохо, как самих себя. Ну, вот скажите мне, может ли так быть, чтобы милые любящие дети были способны вдруг превратиться в вампиров, выпивающих (причём не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле слова, как это, к примеру, происходит в романе Кинга «Жребий») кровь из своих родителей? Или же — убить их, как убивает свою мать маленький Гэдж из «Кладбища домашних животных»? Пережив однажды случившуюся с ним в результате попадания под грузовик клиническую смерть и побывав ТАМ, в потустороннем мире мёртвых, он перестаёт быть тем маленьким любящим сыном, каким был всего несколько страниц назад, и превращается в некоего жестокого и хладнокровного монстра — в него словно бы вселяется некто другой, занимая его тело, точно пустующую квартиру или кабину танка. Может ли так быть на самом деле, думал я, закрывая книгу, или это только писательская фантазия? И разве не то же самое произошло со всеми этими яковлевыми-ельциными-чубайсами-гайдарами-немцовыми и прочими «гарвардскими мальчиками» да «архитекторами перестройки», которые, побывав однажды за границей, в этом потустороннем по отношению к нашей стране мире, возвратились назад уже не сынами своей Родины-Матери, а её погубителями и разорителями, жаждущими высосать из неё всю кровь до капли? Из этого сам собой напрашивается вывод, что зло — практически так же заразно, как и кровь вампира? И значит, любой, побывавший в Америке — не важно даже, в научной командировке, на гастролях или по приглашению родственников, — возвращается оттуда точно таким же монстром, как маленький Гэдж с кладбища домашних животных, имея в оболочке своего тела уже не только свою собственную человеческую душу, но ещё и втиснувшуюся рядом с ней некую жестокую и злобную сущность? А любой, в кого Западный мир занесёт хотя бы капельку своей отравленной крови, уже не сможет после этого есть нормальную человеческую пищу, будет бояться солнечного света и превратится в вампира? (Помнится, в конце восьмидесятых годов Ельцин побывал в США, где, облетев два раза вокруг статуи Свободы, сказал, что он стал после этого в два раза свободнее, а потом возвратился в Россию и, подчиняясь этой вошедшей в него, словно заокеанский вирус, свободе, развалил своё Отечество, точно сносимое здание.) Или же всё-таки — вампиром становится не любой, и есть какой-нибудь способ противостоять этому злу, как противостоят ему, скажем, Бен и Марк в том же «Жребии»? Чем они там побеждают демона? Осиновым колом, вбитым ему в сердце. Но в первую очередь — крестом, исповедью и причастием… То есть — верой.
Я вновь и вновь кипятил чайник, насыпал в чашку две-три ложечки кофе и брался за книги. Где-то, за пределами оставшейся мне от родителей квартирки и всего нашего городка, шла незатухающая Большая Жизнь, наполненная нескончаемой и пока что бесплодной охотой за Усамой бен Ладеном, отловом московских скинхедов, устроивших в день поражения российской сборной по футболу погром на Манежной площади, спасением смываемых разлившимися реками городов Кубани, выяснением причин падающих на головы зрителей самолётов, пожарами торфяников в подмосковных лесах и другими немаловажными событиями, а я лежал на диване и поглощал сочинения Кинга. И чем больше я размышлял над прочитанным, тем сильнее крепло во мне осознание того, что зло и на самом деле так же заразно, как вирус гонконгского гриппа или распространяющегося ныне со страшной скоростью СПИДа. И убедиться в этом можно не только на примере упомянутых «архитекторов перестройки», но и, как говорится, на местном материале — вон, пример нашей Красногвардейской литературной студии, разве не о том же свидетельствует? И хотя сам я, честно говоря, никогда сочинительством не занимался, но мы не раз разговаривали со Светкой (а она, как я уже говорил выше, одно время посещала водоплавовскую студию) о том, что происходит с нашими районными литераторами. Ведь и профессор Водоплавовов, и практически все его подопечные — это отнюдь не бесталанные люди, которые могли бы и правда оставить какой-то заметный след в литературе, если бы нашли в себе силы противостоять бактериям зла и сохранить дарованные им от Бога писательские задатки. Но первым пал в борьбе с мирскими соблазнами сам Селифан Ливанович, не устояв перед подсунутым ему бесами пристрастием к водочке. И как он ни хорохорится, утверждая в расхваливаемом Колтуховым дневнике, что может пить в таких же объёмах ещё сорок лет без всякого ущерба для своего творческого и умственного развития, талант его за годы пьянства заметно иссяк, и он уже давно не способен написать что-либо большее отдельных, не связанных друг с другом строчек. Ну, а, боясь ненароком превзойти своего литературного гуру в уровне художественного мастерства, образности и внутренней культуры, начали постепенно съезжать к примитивизму письма и все остальные члены его студии, так что весьма-таки скоро писать стихи или рассказы без употребления слова «жопа» стало среди «Молодых Гениев Отчизны» чем-то вроде признака неприличного тона. Ну, а уж когда критик Антон Северский заметил в своей статье, что безбожное творчество профессора Водоплавова и его последователей вместо того, чтобы вести души читателей к спасению, подталкивает их к откровенной погибели, тут все литературные и этические нормы были отброшены окончательно. При этом любое, даже самое незначительное упоминание Того Самого Бога, вера в Которого единственно только и помогла героям кинговского романа «Жребий» в их противостоянии злу, стало вызывать в профессоре настолько дикое озлобление и ярость, что рассчитывать на какую-либо помощь им с этой стороны было уже просто невозможно. Водоплавов и его команда всё глубже и глубже погружались в пучину невообразимой гордыни и амбиций, где даже малейший намёк на критику в свой адрес воспринимался уже как несмываемое оскорбление, вызывающее в ответ потоки не маскируемой под литературную полемику брани, заполонившей последнее время практически все страницы «Красногвардейского литератора». И случайно или нет, но каждый раз, делая выпад в сторону оперирующего нормами православной морали Северского (высказавшегося однажды в том духе, что, помимо всех прочих задач, литература призвана также выполнять в обществе функцию покаяния за совершаемые им грехи), профессор приводил в качестве кажущегося ему весомым аргумента тот факт, что вот-де «Америка тоже христианская страна, но что-то я не слышал, чтобы она хоть когда-нибудь в чем-нибудь каялась, и потому там все живут лучше нас, а мы всё время перед всеми каемся, а живём беднее их…»