Взгляд его упал на злополучную бумажку, положенную Дзержинским после прочтения на стол.
— Ну-с, а как вам нравятся эти доморощенные политики? В отличие от нас, грешных, витающих, видите ли, в эмпиреях, — саркастически заметил Владимир Ильич, возвращаясь к столу, — они в своем полудеревенском поселке «ближе стоят к производству»… «всецело стоят за интересы страны», а поэтому-де лучше нас знают, в чем заключаются сейчас кровные интересы рабочих. Но каких рабочих? — перебил он себя. — Рабочих по профессии, а не по классовому сознанию! Я тут попросил дать справку. — Он взял с этажерки-вертушки синюю папку. — Оказывается, за два последние года на этом заводе было в общей сложности четырнадцать массовых мобилизаций в армию и на разные работы. Ушло более половины коренного рабочего состава! Только этой зимой на заготовку топлива, подавление мятежей и в заградительные отряды взято еще двадцать пять процентов членов партии и наиболее сознательных пролетариев! На их место пришли люди из деревни без политической и трудовой закалки, полупролетарии. И в этих условиях «рабочелюбцы» из Цека металлистов считают доводы завкома убедительными! Таких «деятелей» надо исключать из партии!
Он опять прошелся от стола к окну, легко неся свою крепко сбитую фигуру. Но едва лишь взглянув на голубое, уже почти по-весеннему просвеченное солнцем небо, резко повернулся на каблуках, привычным движением сунул большие пальцы рук за проймы жилета, качнулся с каблуков на носки, с носков на каблуки, смешливо взглянул на Дзержинского:
— А ведь это они метят и в вас, Феликс Эдмундович, как в будущего наркома по транспорту. Обратили внимание? Так и написано: рабочие полупролетарии (а их, заметьте, не одна сотня!) намерены ринуться в качестве мешочников в хлебородные губернии! Вот вам с товарищем Фоминым и еще одно пополнение тех, от кого дышащий на ладан железнодорожный транспорт окончательно развалится!
Последнюю фразу Ленин произнес уже без улыбки, почти с ожесточением, быстро вернулся к столу, взял лежавшее перед Дзержинским заявление Драченова, нашел необходимый абзац, нахмурился:
— А это вот целиком по моей части. Оказывается, десять человек по рекомендации того завкома уже работают у нас в центральном аппарате. Каково? Теперь Драченов собирается направить нам еще одну группу в десять — пятнадцать человек. Но что это за люди? С какими настроениями и целями они идут в центральный аппарат? Боюсь, что именно из таких драченовских полупролетариев и получаются самые отъявленные бюрократы, если не хуже. Не песок ли это в подшипники вместо смазки? Да-с, любопытно…
Он склонился к блокноту, сделал еще одну короткую запись.
— Что же касается отказа завкома подчиниться решению СТО и ВСНХ, то на этот счет мы примем самые строгие меры. Надо будет через губком направить туда надежного, хорошо знающего эту публику партийца для разъяснительной работы и наведения порядка в коммунистической ячейке. Не удивлюсь, если при этом выяснится, что лидеры тамошних полупролетариев идут на поводу не только у отсталых рабочих, но и у враждебной нам части заводской администрации…
— Весьма вероятно, — согласился Дзержинский. — Их главный администратор Гартхен даже и не скрывает своей ненависти к нам, — добавил он с той внешне спокойной, почти ледяной холодностью, которая у него означала крайнюю форму отрицания и презрения. — За три года этот субъект сумел пригреть возле себя довольно пеструю компанию всякого рода «бывших». Не исключено, что кое-кто из них занимается и прямым шпионажем…
— Гм… да, возможно. Даже наверняка. Но думаю, что Круминг к этому не причастен. Он, конечно, типичный буржуазный специалист с присущими этой касте предрассудками. Но как латыш — не может не видеть коренной разницы в отношениях к его стране со стороны царизма и теперь — со стороны Советской власти, которая в первый же день своего существования объявила о праве наций на самоопределение. Хотя бы даже поэтому Круминг не может не симпатизировать нам, не быть лояльным и даже по-своему дружелюбным.
— Не знать о враждебных по отношению к нам делах Гартхена он, я полагаю, не может, — отозвался Дзержинский. — Но заниматься тем же, чем Гартхен… Думаю, вряд ли. Его главное дело все же завод.
— Я именно это имел в виду…
Ленин обогнул широко раскинувшую возле стола перистые ветви пальму, сделал несколько быстрых шагов по залитому февральским солнцем полу, раздумчиво, как бы про себя сказал:
— В прошлом году осенью, после неудачной охоты под Бронницами, мы с Яном Эрнестовичем по дороге домой заезжали к Крумингу на завод — выпить чаю. У него настоящий, крепчайший чай! Такая редкая прелесть… Круминг — земляк Рудзутака, тоже страстный охотник, не раз приглашал нас с Яном Эрнестовичем поохотиться в тех местах. Так вот, по моим впечатлениям — это вполне порядочный человек. Конечно, далекий от нас человек, но думаю, неспособный на грязные заговоры. Не только у меня, но и у товарища Рудзутака сложилось именно такое мнение, а он знает Круминга чуть ли не с детства. Вы знаете, — добавил Ленин с подкупающей, почти ребяческой искренностью, — о человеке судишь не только по его собственному поведению, но и по атмосфере в семье. А у Круминга — очень милая, по-настоящему интеллигентная семья. Хрупкая, болезненная жена, знает несколько языков, отличная музыкантша. И две девочки. Прелестные существа! В такой семье дурное не вырастает…
— Я верю, — спокойно сказал Дзержинский, любуясь чуть порозовевшим от доброго волнения лицом дорогого ему человека. — Именно такие сведения имеются и у нас.
— Ох уж эти глаза и уши Чека! — с улыбкой заметил Владимир Ильич. — Все им известно!
— К сожалению, далеко не все.
— Гм… да, конечно. Но кое-что все-таки есть?
Став серьезным и снова привычно зашагав по кабинету, Ленин вернулся к прежнему разговору:
— В тот день, во время чаепития, не помню уж, в какой связи, Круминг довольно нелестно обмолвился по поводу каких-то неблаговидных действий мистера Гартхена. Мне даже показалось, что этим он как бы предупреждал нас с Рудзутаком. Давал нам понять, что на заводе не все в порядке в смысле отношения к советским законам. Может быть, и в самом деле Гартхен шпионит? Или связан с белым подпольем? Кстати, кроме Гартхена он называл еще каких-то Бублеева и Верхайло. Что это за господа?
— Точно еще не выяснено. Если не ошибаюсь, первый из них — сбежавший откуда-то полицейский или жандармский чин. Знакомый адвоката Мак-Кормиков Воскобойникова.
— Правдоподобно! Иначе с чего бы Гартхен приблизил к себе русского и украинца? У него, как известно, все более или менее ответственные должности занимают лишь американцы, немцы, французы и прочая, прочая…
— Из русских есть еще потомок князей Урусовых, супруг бывшей фрейлины Пламенецкой.
— А этот в какой же роли?
— Начальник транспортной службы.
Ленин неудержимо расхохотался:
— Князь стал специалистом по заводскому гужевому транспорту? Ну и как?
— Кроме лошадей, — с улыбкой пояснил Дзержинский, — в его ведении состоят еще две грузовые машины и директорский лимузин.
— И он со всем этим справляется? Гм, гм… любопытно! — Ленин вновь рассмеялся. — Наконец-то сиятельный князь нашел себе хоть какое-то полезное дело! Как хотите, но русский аристократ в роли конюшенного у американцев — это забавно!
Все еще улыбаясь, Владимир Ильич некоторое время молча шагал по кабинету, потом вдруг живо повернулся к Дзержинскому:
— А что, если так? — В карих глазах его мелькнули веселые огоньки. — Не съездить ли нам с Яном Эрнестовичем к его земляку еще раз? Круминг совсем недавно опять приглашал поохотиться в тех местах. С егерем Лихачевым, рабочим его завода, приятелем моего сменного шофера Плешкова, я в прошлом охотился дважды, и, помнится, этот егерь тоже отзывался о Круминге хорошо. «Свойский господин», говорит. Так вот, почему бы мне, — совсем уж серьезно, хотя веселые лукавинки еще поблескивали в его глазах, как бы вслух подумал Ленин, — почему бы не согласиться и не провести одно из воскресений с господином Крумингом? Поохотиться и кстати в самой непринужденной обстановке побеседовать с этим «свойским» господином насчет отправки «его» рабочих в Сибирь?.. Ей-ей не плохо! Оставить их с Рудзутаком с глазу на глаз, пусть побеседуют… а? Вы как полагаете?