— А люди его отца убили моего отца, — невозмутимо парировал Жан, хотя обычно упоминания об убийстве герцога Людовика в самом сердце Парижа выводили его из себя. — И сколько еще мы будем рвать друг другу глотки на потеху Англии? Но если у тебя есть серьезные опасения, что Филипп выставит головы наших посланцев на копьях перед своим дворцом, то скажи об этом прямо. Вдруг ты сделал еще какую-нибудь глупость, а мне сказать не удосужился.
Шарль тогда промолчал. Филипп гóловы не выставил, да и само заключение Аррасского мира* прошло на удивление гладко. Сын Жана Бургундского раскланялся с бастардом Людовика Орлеанского, тот вновь согласился, что вражду отцов стоит оставить в прошлом, и непрочный мир был восстановлен. Но что-то в этих светлых, хризолитово-зеленых глазах говорило, что Жан по-прежнему ждет от бургундцев вероломства.
— Не думаю, — осторожно начал король, — что Филипп согласится начать военные действия. Слишком мало времени прошло после того, как…
— Он решил, что быть на нашей стороне ему выгоднее, — закончил за него Бастард. Возможно, именно это Жану и не нравилось. Он не менял сторону, даже когда на одной чаше весов оказалась его верность королю и кузену, а на другой — жизнь женщины, звавшейся Орлеанской Девственницей. Шарль старался не заговаривать о ней первым, чтобы не бередить лишний раз чужую рану.
Седая прядь в волосах кузена появилась после того, как пришла весть о том, что Жанну сожгли на костре.
— И что нам теперь делать? — спросил Шарль, складывая руки в широких бархатных рукавах на груди, и уловил быстрое, едва заметное движение зеленых глаз от пергамента к королю и обратно. Четко очерченные губы, скорее тонкие, чем полные, и широкие, но на удивление гармонично сочетавшиеся с треугольным лицом, на мгновение разошлись в ехидной усмешке.
— Нам?
— Хорошо, — мрачно согласился Шарль. — Тебе. Больше никто, по-видимому, свой долг перед королем исполнять не желает, — добавил он с плохо скрываемым раздражением и вновь посетовал на окружавших его придворных. — При дворе только и остались, что дебоширы, казнокрады, чернокнижники*…
— Не драматизируй, — немедленно ввернул, перебив короля, Жан. — У Жиля, без сомнения, весьма отвратительный характер, но это еще не делает его чернокнижником. И, помнится мне, он не появлялся при дворе уже несколько лет.
— Слухи, — парировал Шарль, — говорят сами за себя.
— Слухи, дорогой кузен, на то и слухи, чтобы искажать истину до неузнаваемости.
— Никогда не пойму, почему ты так его защищаешь, — не выдержал король. — Тем более, что вы любили одну и ту же женщину.
Кузен повернул голову, и Шарль едва не поежился, посмотрев в глубину черных, отражавших золотистое пламя свечи зрачков.
— Любили? — переспросил Жан. Голос у него по-прежнему звучал ровно, но в воздухе между ними будто повисла невидимая и вместе с тем отчетливо ощущаемая каждым дюймом кожи угроза. — Мы не любили, Шарль, мы боготворили ее. Можно сказать, что ее смерть нас сплотила.
— Жан…
— Лучше молчи. Если когда-нибудь я узнаю, что ты всё же мог что-то сделать, но предпочел бездействовать, то удавлю тебя собственными руками.
— Так уж и удавишь? — парировал Шарль, неловко пытаясь перевести всё в шутку. Пусть эта женщина дала ему корону, но церковный суд признал ее ведьмой, а вовсе не посланницей Господа. Оплакивать ее после подобного приговора было грешно. Для Жана, впрочем, решения клириков оказалось недостаточно. Жанна была мертва уже четыре года, а он по-прежнему не желал ее отпускать.
— Если ты надеешься на свою стражу, то напрасно, — отозвался тем временем кузен, и в его негромком голосе вновь послышались веселые нотки. — Она тебя не спасет.
— Ха! — подбоченился король. — Зачем мне стража, я и сам с тобой справлюсь. Было уже такое! — добавил он запальчиво и услышал в ответ ехидный смех. Из уст любого другого это звучало бы попросту издевательски, но Жан всегда смеялся так заразительно, что злиться на него дольше нескольких мгновений у Шарля не получалось.
— Нам было по восемь лет, — парировал кузен. — И я поддавался.
— Нет! — притворно опешил Шарль, картинно прижав унизанную перстнями ладонь к сердцу. Драгоценные камни в кольцах на мгновение поймали отблеск свечи. — Как ты посмел вводить в заблуждение сына Франции*?
— Сын Франции предпочел бы быть побитым? Коли так, то я к вашим услугам, государь.
Шарль окинул ехидничающего кузена скептичным взглядом, оценив почти шестифутовый рост и в красках припомнив гремящую по всему королевству боевую славу Орлеанского Бастарда.
— Я, пожалуй, воздержусь, — решил король и получил в ответ еще один веселый смешок.
— И это правильно, — хмыкнул Жан. — Сражаться — это дело рыцарей. Королю полагается сидеть на троне и не мешать.
Из любых других уст это прозвучало бы уничижительно. Иллюзий по поводу королевских талантов Жан не питал с самого детства. Но, пожалуй, тем и был ценен, что не ждал от Шарля подвигов на полях сражений. При ином раскладе — и законном происхождении — Жан мог бы стать противником куда опаснее всех англичан вместе взятых, но перечеркнутый герб и непоколебимая преданность делали его вернейшим вассалом сначала дофи́на* Франции, а затем и короля.
Но Шарлю порой хотелось увидеть совсем не вассала. Быть может, именно поэтому он так ценил эти ехидные шпильки, возвращавшие его в то время, когда еще не было ни короля, ни Орлеанского Бастарда, а только двое мальчишек гоняли друг друга по двору, с победным гиканьем размахивая деревянными мечами. Порой он видел одного из этих мальчишек в глубине хризолитово-зеленых глаз — еще не истекавшего кровью на поле боя, еще не хоронившего друзей и любимых женщин, — а в следующее мгновение тот рассыпа́лся в пыль. Он потерял этого мальчика почти семнадцать лет назад, когда бежал из захваченного Парижа. Он бежал, а Жан остался. И вернулся спустя два года верным вассалом, а не единственным другом.