Сразу поняв этого человечка, впервые мною увиденного, уже зазнавшегося и здесь, за границей, я ответил:
— Присядьте. Очередь дойдёт и до вас. — И указал ему на стул, с которого он так взвился.
Очевидно, не ожидая такого приёма, он смущённо поплёлся к своему стулу и уселся, всё время нервно покручивая и подёргивая бородку и бросая на меня недоброжелательные взгляды.
Подойдя прежде всего к незнакомым — это было наше всегдашнее и обязательное правило — и узнав, кто они и зачем прибыли, я быстро разобрался с ними, перешёл к знакомым товарищам и, наконец, к Гапону:
— Я желаю видеть Владимира Ильича, — буркнул он.
— Зачем именно?
— А разве это необходимо? — очевидно, мстил он мне за сухой приём вместо распростёртых объятий, которыми встречали его всюду.
— Совершенно обязательно.
— Я хочу говорить о конференции.
— Но вы же знаете мнение нашей партии?
— Я хочу ещё раз попытать… Мне очень необходимо, — перешёл он на просительный тон.
— Посидите, подождите, — сказал я ему, — там увидим…
Гапон скис и уселся, съёжившись.
Вся деятельность Гапона, о которой я подробно разузнал в Петербурге, мне была крайне антипатична. Мне казалось, что в Женеве он, случайный гость, играет заранее продуманную роль, подлаживается к революционерам разных направлений. За ним, конечно, никого не было, и всякое его значение в России уничтожилось на другой же день после 9 января.
Я сообщил Владимиру Ильичу, что его хочет видеть Гапон.
Владимир Ильич неохотно согласился повидаться с ним.
— Но с ним последним, — сказал он мне, — когда все уйдут.
Я поодиночке провожал товарищей, ждавших Владимира Ильича, в другую комнату.
Когда приёмная опустела, я сообщил об этом Владимиру Ильичу. Он поднялся, и мы пошли вместе.
Скорыми шагами вошёл Владимир Ильич в приёмную.
— Чего вы хотите? — спросил он на лету Гапона. Тот быстро встал и, переваливаясь уточкой, сделал несколько неловких шагов к Владимиру Ильичу. По-видимому, Гапон никак не мог привыкнуть ходить в штатском платье.
— Да вот необходимо сговориться о наших делах!
— Каких таких „наших делах“? — проговорил, усмехаясь, Владимир Ильич.
— Как каких? У нас с вами их пропасть!
— Ну, уж и пропасть! Я что-то их не знаю, — подчёркнуто сухо ответил Владимир Ильич и заложил большие пальцы обеих рук за жилетку.
— Что это вы, батенька, так официально со мной заговорили? — вдруг раздражаясь и нахально улыбаясь, заговорил повышенным тоном Гапон; видимо, он намеревался фамильярно похлопать Владимира Ильича по плечу.
Владимир Ильич почувствовал это движение Гапона и быстро попятился, пронизывающе смотря ему в лицо.
Поднятая рука Гапона, очевидно, никак не ожидавшего такого пассажа, повисла и замахала в воздухе.
Я невольно улыбнулся.
Гапон побагровел.
— Официально? — переспросил Владимир Ильич. — А как же иначе? У нас с вами никаких других отношений не было и нет, да навряд ли и будут. Вы чего, собственно, хотите от меня? — перешёл он вдруг на вполне деловой тон.
— Да вот нам нужно столковаться о многом…
— Ну, ничего „многого“ я не предвижу. За всем, что вам будет нужно, будьте добры обращаться в приёмные дни вот к нему, — Владимир Ильич указал на меня, — он вполне уполномочен вести все предварительные разговоры. Я обо всём буду знать, а если нужно будет — повидаемся. Сейчас я очень занят… Прощайте.
Он вышел.
Гапон, чувствовавший себя весьма неловко, то бледнел, то краснел, заметался по комнате, схватил шапку и, почти закричав: „Прощайте! Прощайте!“, опрометью бросился вон из нашей столь неприветливой приёмной и более к нам ни разу не являлся.
— Это хорошо, — сказал мне Владимир Ильич, — что вы его приняли сухо и не проявили никаких дружеских чувств. Некоторые склонны им увлекаться. События 9 января создали ему ореол, но он совершенно чужой для нас человек. С ним тяжело, неприятно…
Вскоре мы узнали, что Гапон попал в объятия эсера Виктора Чернова, который, очевидно, решил его приласкать, пристроить и использовать в целях своей партии, всегда набиравшей людей с бору да с сосенки, полагая, что и с Гапона можно будет урвать хоть какой-нибудь клок шерсти.
Всем памятна Женевская конференция, состряпанная эсерами под эгидой Гапона; с неё мы, большевики, ушли с протестом в самом начале, при её открытии. Это было категорическим желанием Владимира Ильича, который таким политическим, публичным актом как бы подчёркивал, что нам, партии пролетариата, не по пути с авантюристами любого вида и калибра, что даже в борьбе с самодержавием, когда было нужно „вместе бить, а врозь идти“, — с подобной публикой нам нечего делать. Этим официальным уходом с конференции, созванной по настоянию Гапона, мы, большевики, как бы подытоживали своё отношение к нему и к его политическим друзьям и союзникам».