— Это оркестру. Пусть сыграют «Реве та стогне»…
Официант сходил к оркестру, и тот сразу заиграл заказанную украинскую песню.
— Моя ридна писня, — шепнул Гапон Рутенбергу и вдруг заплакал, бросился к Александре Михайловне, стал целовать ей руки, обливая их слезами, чем поверг её в ещё большее смущение, а супружескую пару — в удивление.
Рутенберг, однако, заметил, что он успевал ещё и внимательно и тревожно оглядывать зал, точно искал кого-то…
— Кого ты всё выглядываешь? — тихо спросил он Гапона.
Тот резко повернулся к нему, глаза в глаза:
— Свою судьбу, Мартын, выглядываю… а может, и твою тоже.
В начале двенадцатого часа Рутенберг сказал, что у него разболелась голова и ему пора домой.
Гапон встал из-за стола:
— Я тебя провожу.
В гардеробе он взял свою шубу и начал одеваться.
— Ты что? — удивился Рутенберг. — Бросаешь гостей?
— Ничего, Мартын, у них есть деньги, а та супружеская пара отвезёт Александру Михайловну домой. В общем, всё в порядке, а я еду к тебе, я должен рассказать тебе всё до конца.
Дома у Рутенберга никого не было, и они уединились в его маленькой комнатке.
— Первое, что я тебе скажу, — решительно заявил Гапон, — это то, что все люди сволочи.
— И ты в том числе? — бегло улыбнулся Рутенберг.
— Я их жертва. Ты же не знаешь, что было дальше. Витте дал обещанные мне тридцать тысяч, но эти деньги похитил известный тебе авантюрист Матюшенский.[13] Похитил и скрылся. Я послал вдогонку своего рабочего Кузина, и тот настиг его в Саратове, деньги отобрал.
Рутенберг вспомнил вечно затурканного, робкого Кузина и усомнился, что тот мог провести такую операцию. (О кузинской операции Гапон, конечно, врал, и позже Рутенберг узнает, что деньги у Матюшенского были отобраны охранкой, которая и настигла его в Саратове.)
— Но деньги-то, — продолжал Гапон, — были уже ни к чему, так как общество моё, как ты знаешь, было закрыто. Но тут-то и начинается самое интересное. — Гапон схватил руку Рутенберга, порывисто сжал её: — Только слушай внимательно и верь. Хорошо?
— Говори, говори…
— Оказывается, вокруг моего общества шла борьба сановников высшего класса, и представляешь, что происходит? Витте дал мне деньги, а меня боялся сам министр внутренних дел Дурново, и, когда я приступил к возрождению своих отделений, он официально заявил, что, если гапоновскому делу дадут возродиться, он, Дурново, уйдёт в отставку. Тут-то мне и передали, что со мной хочет встретиться правая рука Дурново — Рачковский. Он, мол, намерен помочь в исполнении моих идей. Я и согласился…
Рутенберг слушал Гапона очень внимательно.
— Да! — рассмеялся Гапон. — С его помощью я побывал в лучших ресторанах столицы — у Кюба, у Донона, у Контана… Разговаривали в отдельных кабинетах, там одна обстановочка чего стоит.
— Погоди, — остановил его Рутенберг. — Зачем ты нужен Рачковскому, я могу догадаться, но зачем он тебе, если твоё общество фактически закрыто?
Лицо у Гапона точно затуманилось, он низко опустил голову:
— Я понимаю, что ты думаешь, но это меня не остановит. Я должен рассказать тебе всё. Но прежде — зачем мне нужен Рачковский? — Он резко поднял голову и впервые за весь разговор посмотрел Рутенбергу в глаза. — Надеюсь, ты понимаешь, что я оказался выброшенным из жизни России? И это после того, что имя моё гремело на всём её просторе и за её пределами. Да ты об этом знаешь не хуже моего. И вдруг я — ноль, даже друзья отвернулись от меня. И ты в их числе. Думаешь, я ничего не замечал там, в богом проклятой Европе, а теперь здесь?
Рутенберг подумал, что действительно для него с его патологическим честолюбием то, о чём он говорит, — драма.
— И главное, — продолжал Гапон, — впереди ни щёлочки просвета. И вдруг возникает Рачковский. Силу и ум этого человека я знаю — недаром же именно он заведовал заграничной агентурой департамента полиции. И подумал: может, тут какая-то надежда для меня? В России, ты сам знаешь, никогда не понять толком поворотов политики. А вдруг подуло каким-то ветром, и сильные мира российского поняли, что я ещё могу пригодиться? Рачковский говорил мне: вы талант-самородок, это ясно всем. Талант владеть массой — редчайший талант. В России, кроме вас, я не могу назвать ни одного имени. И добавил: так думает и наш министр Дурново, хотя он вас не любит и боится. Мы с ним о вас много говорили и пришли к выводу, что не использовать ваш талант во благо России просто грех, и притом тяжкий. Но о том, как использовать, надо ещё думать и думать… При этом разговоре присутствовал другой туз охранки, жандармский полковник Герасимов. Он и говорит мне: «Вот ваш друг Рутенберг — очень интересный человек. Вы бы и помогли соблазнить его помочь нам». Так, гад, и сказал — соблазнить, Потом стали спрашивать про боевую организацию. Я ответил, что про это абсолютно ничего не знаю, и пошутил: мол, при случае спросите у Рутенберга, а только он мне про их организацию ничего не говорил. И добавил намёком, что если я про то что-нибудь и знаю, то промолчу, ибо тогда я, как Самсон, останусь без волос. Они посмеялись, а Рачковский мечтательно так говорит: «О, если бы Рутенберг доверился нам…» Тогда я сказал им: «Это вам будет стоить таких денег, каких у вас нет». Тут Герасимов вставляет: «Для этого найдём любые деньги». И тут, Мартын… — Гапон судорожно вздохнул, — и тут они взяли меня за горло. Они показали мне фотокопию документов Сокова, — помнишь, я в Лондоне показывал тебе подписанный им чек? Вот… подлинные, значит, его письма японскому посланнику в Париже, и в них полный отчёт о расходовании денег, какие он получил от посла. Показывают и говорят: «Вот, значит, какие вы революционеры — на японские деньги собирались устраивать русскую революцию. Хороши!» Затем показывают в том документе мою фамилию и мою расписку в получении пятидесяти тысяч. И спрашивают, что я буду делать, если они завтра опубликуют этот документик в столичных газетах? Я как подумал об этом, у меня спина похолодела. Представляешь, какая была бы беда для вашей партии?!