И вдруг вижу, как Черемушин достаёт из кармана пистолет, встаёт и громко заявляет: «Нет правды на земле!» — и с этими словами стреляет в Петрова раз, два, три, а Петров сидит как ни в чём не бывало, только таращится. И тогда Черемушин приставляет пистолет к виску и стреляется сам. Никто остановить его не успел. Рабочие бросились ко мне, умоляя меня не стреляться, хватали за руки. — Он усмехнулся: — Откуда они взяли, что я хотел застрелиться, не знаю. Я им спокойно сказал: «Давайте поклянёмся верно служить рабочему делу». И все поклялись. Очень трагическая это была минута, Мартын, никогда её не забыть… — Гапон помолчал и добавил: — Но в одном ты прав: всё же после всего этого доверие Рачковского ко мне, конечно, не возросло.
— После этой драмы ты с ним виделся? — спросил Рутенберг.
— Я виделся с ним только один раз, но думаю, что до этого, после у меня не было сил идти к нему. Точно не помню…
— Давай вместе посчитаем дни, — предложил Рутенберг. — Это же очень важно для нашего дела.
Стали считать. Гапон путался, злился. Наконец вышло, что он был у Рачковского на другой день после самоубийства Черемушина.
— Значит, сил у тебя всё же хватило? Где встретились?
— В отдельном кабинете у Кюба, — подавленно произнёс Гапон.
— Как же это ты успел с ним связаться?
— На другой день после драмы я утром позвонил ему и попросил о встрече. Он ответил: «Через час у Кюба позавтракаем».
— Дальше, дальше, — требовал Рутенберг.
Гапон совсем скис, лицо у него будто обвисло:
— Ну… Когда я приехал в ресторан, дежурный татарин сразу же провёл меня в кабинет. Рачковский уже сидел за столом.
— О чём говорили?
— Я сказал, что видел тебя перед отъездом в Гельсингфорс, но что ты твёрдо ответа о встрече с ним не дал.
— О Петрове и Черемушине говорили?
— Он сказал, что подлецы мои товарищи — сперва сами наблудят, а потом стреляются. Я ответил, что сам разочаровался в них.
— А куда ты утром звонил Рачковскому?
— Домой. Номер четырнадцать семьдесят четыре.
— Как он узнает, что звонишь именно ты?
— Я называюсь Апостоловым.
— А как зовёшь его ты?
— Иван Иванович, — Гапон испуганно встрепенулся. — Зачем ты всё это выспрашиваешь?
— Не бойся. Я его не трону. Теперь, если мне встречаться с ним, то только для того, чтобы сорвать у него приличные деньги и уехать куда глаза глядят. Сколько он даст за то, что я приду?
— Тысяч пять даст!
— Мало. Меньше, как за двадцать пять тысяч, не пойду.
— Двадцать пять? — Гапон задумался. — Не знаю, не знаю. Если бы ты ему хоть два слова сказал о делах Иванова в столице, вот тогда можно требовать куда больше.
— Ладно. Связывайся с ним и скажи, что жить до старости я здесь не собираюсь. Хочу уехать. Нужны деньги. Словом, или дело, или иди он к чертям.
— Хорошо, я всё передам. Только ты эти дни будь дома, — попросил Гапон.
Теперь Рутенбергу оставалось только ждать известий. Спустя три дня Гапон пригласил его к себе на квартиру.
Дверь открыла жена Гапона. Это была простая женщина с бледным болезненным лицом, слепо и преданно любившая мужа, прощавшая ему все его причуды и выверты и пытавшаяся приучить его к семейной жизни.