Не зная, чем будет платить, Рутенберг снял дешёвенький номер в гостинице и сообщил Зиновьеву, где поселился. На всякий случай…
Он лихорадочно размышлял, что же ему дальше делать, как поступить? Сообщить, как приказано, что казнь Гапона была его частной инициативой, он не мог. В этом случае он должен сообщить и о своих попытках добиться свидания с Рачковским. А он это делал вместе с Гапоном, и это будет значить, что они вместе совершали преступление, за которое казнён Гапон. А он, Рутенберг, что? Оправдан? Кем? Сослаться на партию он не имеет права. Наконец, обвинение его в том, что он содействовал аресту Савинкова, проявив неумелость конспиратора. Отстранить этот ужас от себя ему было тем труднее, что он знал за собой эту беду — плохую конспиративность, имел за это даже замечание от партии два года назад… Но у него не было никаких разговоров с Гапоном о Савинкове — это он знал точно. Выхода из создавшегося положения он не видел, и у него возникла мысль о самоубийстве с оставлением документа о его причинах.
Вдруг утром посыльный от портье гостиницы пригласил его к телефону.
Кое-как одевшись, Рутенберг бегом бросился в холл. Взял трубку и услышал в ней голос… Савинкова:
— Здравствуйте, Пётр! Я только что приехал из Москвы. Всё связанное с вами знаю, и сейчас мы с Иваном Николаевичем приедем к вам.
Они вошли в его номер оживлённые, даже весёлые. Оба его обняли, Савинков поцеловал. Азеф в эту минуту снисходительно улыбался.
— Я считаю, я убеждён, — энергично заговорил Савинков, — что смерть Гапона должна быть объявлена делом партии.
Азеф грузно прошёлся по тесной комнате и сказал:
— Нет, Борис Викторович, в заявлении не должно быть ни слова о партии или о боевой организации.
— Но тогда заявление не будет соответствовать истине! — воскликнул Рутенберг. — Я такое написать не смогу. Если кто-то другой сумеет подготовить такой документ, хотя бы спрятав истину, я его подпишу.
— Попробуйте написать вы, Борис Викторович, — предложил Азеф.
— Попробую, — согласился Савинков.
И они ушли.
Спустя час Савинков вернулся и сказал, что у него заявление не получается, и предложил идти к члену ЦК Натансону.
— Я же не член ЦК, — объяснил он, — и не имею тут решающего голоса.
Пошли к Натансону. Туда же был приглашён и Азеф. Савинков доложил о положении с заявлением. Не дослушав его, Натансон стукнул кулаком по столу:
— Пока я жив, я на это не соглашусь! Моё мнение: ничего о смерти Гапона не публиковать. Оставить это тайной. Мало ли у революции бывает своих тайн! А через год или два, в зависимости от будущих обстоятельств, ЦК сделает заявление.
И вдруг против этого возразил Азеф:
— Откладывать это нельзя, — категорически заявил он. — Или мы сейчас берём на себя это дело, или никогда!
Продолжая не понимать причины спора, Рутенберг спросил:
— Может, кто-то считает, что Гапон погиб невинно?
— Я этого не считаю, — ответил Натансон. — И тебя я считаю единственным, кто имел моральное право вынести ему смертный приговор.
— Но разве не было приговора ЦК об убийстве и Рачковского, и Гапона? Наконец, разве Иван Николаевич не говорил мне, что, если с Рачковским не выйдет, казнить Гапона? — спросил Рутенберг и услышал невероятное:
— Ничего даже похожего я вам не говорил, — заявил Азеф, глядя ему в глаза. — Не было решения ЦК и о двойной акции.
— Но тогда разрешите мне написать всё, как было, в моём личном, так сказать, представлении, — попросил Рутенберг, ошеломлённый вероломством Азефа.
— Пишите, что хотите, — бросил тот, — но ни слова о партии, о боевой организации, а значит, и обо мне.
— Да, именно так, — рассерженно произнёс Натансон.
Савинков молчал…
Рутенберг придумал такой ход: написал заявление от имени суда рабочих, приговорившего Гапона к смерти, и засвидетельствовал его своей подписью, как одного из участников суда. Отнёс заявление Азефу.
Тот сел к столу и, стиснув лоб пальцами, начал читать. Читал долго, несколько раз отрывался, смотрел вверх, что-то обдумывая, и снова возвращался к тексту. Рутенберг стоял перед столом и от волнения начал чувствовать в ногах дурную слабость.
Но вот Азеф закончил чтение и протянул ему заявление:
— Этот документ, Пётр Моисеевич, — заговорил он глухим голосом, — порождает совершенно новую ситуацию, причём мне непонятно, какую роль в этой ситуации вы предлагаете мне, тем более никакой моей роли в этом не может быть. Это пишут рабочие, ваши соучастники в казни Гапона. Вы то, что они пишут, подтверждаете своей подписью, а что должен делать я? — он поднял на Рутенберга маслянистые чёрные глаза. — И этот документ только подтверждает, что акция была вашим личным делом.