Создаётся впечатление, что в это время Савинков предусмотрительно создавал для себя «алиби» непричастности к решению ЦК, санкционировавшему игру Рутенберга с охранкой во имя уничтожения Гапона и Рачковского одновременно. Во всяком случае, спустя почти десять лет он в письме сестре Вере Викторовне Мягковой в Прагу напишет: «В те чёрные дни (разоблачения Азефа) я иногда ощущал себя попавшим в лепрозорий прокажённых и мне всё время хотелось мыть руки формалином…» Вождю партии Чернову тоже не хотелось в публикации Рутенберга прочитать свою фамилию в связи с тем решением ЦК.
Ближайшее после убийства Гапона время Рутенберг впоследствии назовёт «самым тяжким во всей его жизни». А перед убийством он в конце концов пришёл к выводу (теперь мы знаем — правильному), что Рачковский отказался от встреч с ним, видимо не веря, что игра стоит свеч. Но какое в этой ситуации решение должен был принять он сам? Единственно реальное: совершить суд над Гапоном. Однако, чувствуя над собой железную власть партийной дисциплины, Рутенберг всё-таки решает прежде посоветоваться с Азефом.
В течение целого дня он делает всё, чтобы уйти от возможной слежки и вечером уже в темноте буквально в последнюю минуту садится в поезд, идущий в Гельсингфорс…
Прибыв в финскую столицу, он с вокзала позвонил Азефу и попросил его встретиться, заверив, что приехал чистым, без хвоста.
— У меня нет времени, — резко ответил тот. — Только если сейчас же.
В сумрачном гостиничном номере, пропахшем табачным духом, Азеф принял его стоя и сразу же спросил совершенно неожиданное:
— Как идёт дело с Рачковским?
— Никак не идёт, — растерялся Рутенберг.
— А кто же отменил приказ партии? — последовал новый вопрос.
— Я сам решил, что это затея сколь трудная, столь и бесполезная, — ответил Рутенберг открыто раздражённо.
Азеф передёрнулся всем телом и заговорил повышенным почти до крика голосом:
— Вы проваливаете своё задание и проваливаете других! Вы знаете, что в Петербурге арестованы трое наших ценных товарищей?
— И что же, вы считаете, что их провалил я? — задохнулся Рутенберг.
— Есть, однако, совпадение по времени, — понизил голос Азеф. — Рассказывайте в двух словах, что же вы всё-таки делали?
Рутенберг еле справился с собой, начал торопливо и сбивчиво рассказывать. Азеф слушал нетерпеливо, досадливо морщась, будто собирался, не дослушав, уйти. Затем останавливающе приподнял ладонь:
— Хватит, мне ясно всё. Дурацкую игру с Рачковским бросить. Вывод у меня пока один — надо покончить с Гапоном, и, надеюсь, вас на это хватит. Но я должен ещё подумать. Зайдите сюда вечером. А сейчас у меня больше нет ни минуты.
Уже в вестибюле гостиницы он на ходу кивнул Рутенбергу и ушёл.
Дрожа от ярости, Рутенберг подошёл к стойке портье и написал Азефу записку, твёрдо решив, что вечером пойдёт не сюда, а на вокзал и уедет в Петербург.
Записка была краткой и очень резкой, иную он написать просто не мог. Он писал, что после состоявшегося утром разговора, в котором он был совершенно непозволительно оскорблён Азефом и тем вызвал у него такое отвращение, что не находит возможным встречаться с ним ещё, не в силах себя к этому заставить и возвращается в Петербург, чтобы продолжить там работу по своему разумению и по имевшимся и полученным им ранее партийным указаниям. Как мы знаем, он поступил иначе…
Это свидание Рутенберга с Азефом впоследствии получит своё отражение в публикациях Азефа, с которыми он выступит спустя годы после того, как будет изобличён как полицейский провокатор и скроется в Южной Америке.
«Глубоко и подло оскорбительная записка мне Рутенберга должна была стать предметом строжайшего партийного разговора и осуждения, но этого не произошло — такой кустарь от политики, как Рутенберг, оказался партии дороже меня, отдавшего партии всё, что я имел, включая жизнь. Более того, нашлись даже такие негодяи, которые, абсолютно ничего не зная, утверждали, будто я предупредил Рачковского о готовившейся против него акции.
Ну что же, это типично для таких мелкотравчатых русских политиков, как Чернов и К°,— улюлюкать, когда товарищу тяжело. Но я верю в порядочность Рачковского, который в своё время обнародует всю правду».
Но Рачковский не обнародует эту правду, и понятно почему…
Перед нами стенограмма заседаний Верховного революционного трибунала в августе 1922 года, разбиравшегося в преступлениях эсеровской партии.