Охота, рыбная ловля, собирательство – так, судя по всему, древний человек использовал первоначальное изобилие. Скотоводство, возделывание земли – это уже признаки нужды, возникшей то ли из-за уменьшения количества пищи, то ли из-за увеличения количества ртов. Появляются доселе неизвестные формы принуждения: прежде всего устанавливаются границы. Номос пастуха и крестьянина отличается от того закона, которого придерживался охотник.
То, что земледелец Каин убил пастуха Авеля, может показаться бессмысленным. Смысл, однако, есть, и он заключен в родственной связи между проведением границ и войной. Крестьянин охраняет границу строже, чем вольный пастух, кочующий по просторам со своим стадом. В его жизни границы не играют такой важной роли, как направления. Авраам говорит Лоту: «Да не будет раздора между мною и тобою, и между пастухами моими и пастухами твоими, ибо мы родственники; не вся ли земля пред тобою? отделись же от меня: если ты налево, то я направо; а если ты направо, то я налево» (Быт. 13:8–9).
Итак, для пастуха сохраняется хотя бы право выбора между левой и правой стороной. Охотник привык к еще большей свободе, и он оказывается первым, кто должен ею поступиться, когда наступает пора ограничений. Выстраивается цепочка: бушмена вытесняет скотовод гереро, а его, гереро, вытесняет фермер. Но древний охотник не вытеснял дичь из леса. Поэтому Земля защищала его на протяжении многих тысячелетий.
Родственная взаимосвязь границы и войны позволяет сделать выводы, применимые и к нашему времени. Становится ясно: если мы хотим принципиально снизить вероятность новых войн, сначала необходимо ослабить понятие границы. Через отрицание к этому не прийти. Нужна новая концепция Земли как родины – конечно же, не заимствованная у охотника, но восходящая к золотому веку.
В указанной взаимосвязи кроется смысл кровавых пошлин, которые человечество платит именно Земле – не границе. Приносимая жертва рушит барьеры, за которыми открывается новая картина народов и новый принцип использования природных богатств. В этом случае даже техника может послужить формой и отправной точкой для нового одухотворения Земли на исходе исторического времени, железного века.
Первоначальное изобилие оставило зримые следы и в той эпохе, когда народности, с которыми мы сегодня связываем зарождение культуры, начали себя огораживать. Месопотамия, где, как предполагалось, некогда находился рай, и Египет с тех пор стали славиться богатыми урожаями зерна. Ханаан приобрел репутацию земли, текущей молоком и медом, благодаря благоприятным условиям для скотоводства и собирательства.
Подобные рассказы наиболее отчетливы там, где они звучат сказочно, и на то есть причина. В первую очередь на ум приходят доперсидские царства и области, такие как Фригия, Мисия и Лидия, которые еще лежат в раннем свете золотого века. Там правил Мидас, все превращавший в золото, – уже в мифе эта способность получила превратное истолкование. Ну а Крез и вовсе жил в то время, когда богатство стало видимым, измеримым и могло быть отнято у человека. Геродот обстоятельно описывает жизнь этих стран.
Говоря о золоте и золотом веке, необходимо еще раз подчеркнуть, что ни во времени, ни в пространстве не встретишь ничего абсолютного. Оно не может быть датировано и ограничено. В золоте мы ценим постоянство и нерушимость, в мире – «вечный мир», в царствах золотого века – рай. В эти сокровищницы не проникала ни одна живая душа, но именно они – основание всех наших оценок.
Об этом следует помнить, когда мы окидываем взглядом великие эпохи счастья. Их образ не должен возводиться в абсолют. Везде, где жили и будут жить люди, им присуще «слишком человеческое». Первое убийство, о котором повествует Библия, произошло вскоре после изгнания Адама и Евы из Эдемского сада. На благословенных островах, где, по убеждению многих, удалось обнаружить «естественного человека» Руссо, обнаружился также и каннибализм. Сцены «казни» можно увидеть не только в искусстве времен древнейших династий (например, на палетке царя Менеса[53]), но даже в наскальных рисунках ледникового периода. Так, в пещере Ремигия, что в испанской провинции Кастельон, обнаружен первый «святой Себастьян», пронзаемый стрелами.
В ту эпоху практиковалось побивание камнями как первый способ убийства, формально и социально возвысившийся над каиновым. Он продолжал применяться в то время, когда уже сформировалось римское право, и описывается в повествованиях исторического человека. Известнейший пример – избиение камнями святого Стефана, упоминаемое в Деяниях Апостолов (7:58). Подобные сцены делают нас свидетелями архаического явления. Приговор выносится не на основании судебных процедур, направленных на установление причинных связей (так действовал Пилат), а лишь на основании всеобщего согласия. Человека «выводят» родственники, клан, племя или часть народа, выступающая в этой роли. Когда Христос говорит о «первом» камне, речь уже идет о другом, более позднем мире и о новом понимании ответственности.
Итак, допуская отождествление каменного века с золотым, мы не должны забывать, что свету всегда сопутствуют тени. Это не перечеркивает ни картин изобилия, недоступного последующим эпохам, ни той свободы, которой древний человек пользовался как охотник и которую утратил уже тогда, когда стал пастухом.
Нельзя отрицать и того, что каменный век не ведал войн ни в героических формах мифа, ни в стратегических формах истории. Вражда и раздоры, безусловно, существовали, но не было границ в их сегодняшнем значении.
О кровопролитии, подобном «мужеубийственным» распрям гомеровских героев или нашим битвам, в каменном веке не могло быть и речи. В «Максимах о войне» Рене Кентон утверждает, что в войне на истощение потеря пятидесяти (и даже более) процентов ресурсов является нормой и не должна влиять на силу сопротивления.
Древнейшие вооруженные столкновения можно представить себе как раздоры между «дикарями» XIX века, описанные Карлом Войле в его работе об истоках войны: совершались многочисленные обряды, исполнялся боевой танец, звучал боевой клич. После этого конфликт, унесший жизни одного-двух человек, считался исчерпанным. А бывало и так, что сражались только сильнейшие воины, вожди – эта практика зафиксирована в древнейших слоях эпоса. У Гомера, когда великие сходятся один на один, оружие молчит. И люди, и боги ожидают исхода встречи.
Наряду с изобилием и с отсутствием войн в нашем понимании, заря человечества имеет и еще одну, пожалуй, даже более значимую отличительную черту. Это магическая защищенность. В человеке еще остается нечто нераздробленное, в нем непосредственно отражается то земное сияние, которое впоследствии стало отождествляться с бессмертием. В последующие эпохи такое единение с творящим началом возникало лишь как воспоминание, как исключительное явление, ограниченное во времени и пространстве: на горе Синай, у пророков, в святая святых, при экстраординарных физических и духовных состояниях.
Изначально же не существовало ни жрецов, ни посвященных – во всяком случае, в качественном смысле, предполагающем приобщение к некоему таинству. Было общее знание, присущее всем людям, как инстинкт – всем животным. Тот, в ком оно проявлялось особенно ярко, становился первым танцором, ведущим за собой остальных. Со временем он покинул круг и стал танцевать один. Появились ритуалы, проводить которые мог только он. И все же отголоски первоначального всеобщего духа дожили до позднейших времен. Муж и жена по-прежнему вступают в священный брачный союз. До сих пор существуют таинства, неведомые никакой догматике. Первые картины создавались не художниками в современном смысле слова. Искусство было, как метко подметил Иоганн Георг Гаман, праязыком рода человеческого.
53
Каменная пластина для растирания красок, использовавшихся в ритуальных целях. С обеих сторон украшена рельефными изображениями фараона Нармера, отождествляемого некоторыми исследователями с Менесом. Датируется IV тысячелетием до н. э.