То, что Шпенглер назвал «второй религиозностью», тесно переплетается с декадансом, что особенно заметно по новообращенным, среди которых становится все больше атеистов. Яркий пример – Гюисманс.
Существует не только вторая религиозность, но и второй декаданс. В первой фазе декаданс ускоряет катастрофу. Тончайшие умы, обессиленные ответственностью, отворачиваются от ведущих дисциплин, чтобы обратиться к эзотерическим и экзотическим вещам, следуя высшему игровому инстинкту. «Наоборот» Гюисманса дает богатейший материал для таких наблюдений. Несомненно, именно поэтому Платон не был рад видеть художника в своем идеальном государстве. В данном смысле Шпенглер выступает как последователь афинского философа.
Во второй фазе, после прохождения кульминационных точек, декаданс принимает замедляющий характер. Для Гюисманса такой точкой стала история с Буланже[108], едва не спровоцировавшая катастрофу. В этой фазе декаданс противится тенденции политизировать и приводить в движение все до последнего волокна. Однако, по сути, он лишь содействует ей своими проявлениями. Попросту говоря, если до полудня усталость вызывает опасения, то вечером она одобряется.
Гюисманс предвидел многое из того, через что другие прошли семьдесят лет спустя. В политическом отношении дух времени представлялся ему как демократический национализм, в художественном – как натурализм. Общее для них крепкое здоровье, лишенное всякого фона, было для него камнем преткновения, как и для Ницше, жившего в те же годы. В творчестве Гюисманса представлена вплоть до тончайших оттенков вся палитра декадентских красок. По прочтении романа «Наоборот» Золя сказал, что эта книга ведет в тупик. Так и есть, однако ее можно рассматривать не только с точки зрения целенаправленного движения вперед. При таком взгляде любая гавань оказывается тупиком.
Блуа тоже был лишь отчасти прав, когда насмешливо отозвался о Гюисмансе, друге своей юности, заметив, что роману «На пути» скорее подошло бы заглавие «В бездействии». Те слабости, которые он увидел, не непременны и не показательны для позиции Гюисманса. Гюисманс больше, чем Блуа, гармонирует с сегодняшней церковью, и она это признала.
Вторая религиозность не начинается с Гюисманса, но обретает в его творчестве актуальную форму. По сути, она всегда есть там, где вещи приходят в движение, как было на сто лет раньше у романтиков, особенно у Шатобриана, а еще раньше – у Игнатия. Она несет в себе великую тоску по дому, воспоминание о нем, знание того, что с богами хорошо, хотя они и требуют жертв, и что там, где мы с ними расстаемся, становится неуютно: «Счастлив тот, у кого еще есть родина»[109].
Следует различать церковь как институт, помогающий устанавливать и поддерживать порядок, и как общую космическо-метафизическую обстановку. Даже если боги удалились, теология остается возможной, точно так же как астрономические наблюдения возможны при пасмурном небе. То, что теология и метафизика сближаются друг с другом, заставляя нас вспомнить о той связи, которая всегда существовала между ними в дальневосточных религиях, в дальнейшем будет становиться все очевиднее, как и тот факт, что, невзирая на свою разобщенность, церкви имеют общие духовные интересы и что ими движет общее стремление утвердиться. Как бы то ни было, метафизика будет существовать при всех обстоятельствах, в том числе и независимо от теологии, оставаясь возможным мостом к трансцендентности.
От церкви нельзя ждать большего, чем она может дать. Такую ошибку совершает не только мирянин, обращающийся к ней в беде, но и критик-интеллектуал. Если церковь не позволяет государству превратиться в чудовище и помогает индивиду, особенно в переломные моменты, осознавать неизмеримую, доходящую до глубины вселенной ценность его существования, то уже этим она доказывает свою незаменимую силу.
Не случайно атеистические государства неустанно создают церемонии, подражающие религиозным обрядам, хотя в этом они так же неубедительны, как их выставки и парады убедительны в демонстрации производственной и военной мощи.
То, что в соглашениях между людьми отсутствует освящающее начало, – свойство фабричного стиля. Он делает связи «краткосрочными». Это один из признаков ослабления идеи отцовства, а также основанных на ней прав и истин. Право опирается на истины, которые не могут быть установлены юридически. Поэтому их убывание сопровождается соразмерным распуханием сводов законов.
Церковь может дать лишь то, что имеет. Требовать от нее большего, то есть чуда, было бы несправедливо. Те, кто не признает этого, будут страдать, как Бернанос, чье творчество отмечено жанровым своеобразием.
Церковь поздней поры можно сравнить с электростанцией, которая когда-то питалась мощными потоками. После того как в горах постепенно иссякла живительная вода, ее недостаток еще долгое время компенсировался озерами и резервуарами. Потом и они опустели. С тех пор электростанция стоит просто как здание, которое и сегодня дает людям приют и защиту в грозу.
Мы можем судить о том, что там когда-то происходило, но, за редкими исключениями, не можем ни повторять этого, ни вторить этому. Примерно так же обстоит дело и с произведениями искусства, которые тесно связаны с культом. Их ценность измерима, однако мы не в состоянии произвести нечто эквивалентное им. Этим они и дóроги: если бы они были заменимы, их стоимость упала бы до нормальной. Между тем мы довольствуемся «как будто».
Художник без основы превращается в канатоходца, который удивляет публику смелыми па. Удивляет ненадолго. Очень скоро трюки начинают раздражать. Уважение сменяется критицизмом, язвительностью. Убийцы чуют поживу.
Достоевский подробно описал этот процесс. Многие типы, изображенные им в «Бесах», уже получили историческое подтверждение. Однако произведение еще долго не утратит актуальности: некоторые из представленных явлений и образов еще ждут своего часа, чтобы мы увидели их в действительности. Остается камень преткновения, которого революции не преодолеть.
Власть может быть не только присутствующей, но и действующей на временной дистанции. В противном случае изменения происходили бы гораздо стремительнее.
Когда отец уезжает – например, в дальние поля или на охоту, – дети еще какое-то время ведут себя так, будто он дома. Таков закон. Это может продолжаться до его возвращения или, если он задерживается, до тех пор пока не войдет мать или кто-то другой, имеющий право приказывать.
В этот период власть закона ослабевает, ссылки на отца, все более и более редкие, в итоге становятся просто абсурдными.
Человек с улицы подобен пифии[110] Дельфийского оракула. Хотя его суждения глубоки, они нуждаются в интерпретации, в восполнении.
Будучи неравными в знании, мы равны в вере. В ней каждый из нас предстоит, как раньше говорили, непосредственно перед Богом. Через веру каждый напрямую связан с тем, что происходит или уже не происходит высоко в горах. Человек становится причастным к основе бытия. Поэтому в прежние времена было в ходу еще и такое изречение: «Глас народа – глас Божий». Эти слова глубоко обоснованы. Даже и сейчас можно надеяться, что путь, берущий начало здесь, будет вернее того, который найден при помощи метода.
Впрочем, мы ведем речь не о надежде, а о том, чтобы сделать выводы из анализа состояния веры. Для этого необходимо в первую очередь освободиться от старого предубеждения, приравнивающего веру к заслуге. Оно неискоренимо, поскольку соответствует интересам не только священнослужителей, но и всех, кто за ними следует. Верующие питают глубокую антипатию к тем, кто не разделяет их внутренних стремлений. Таким образом вера выступает как один из главных селективных принципов, издревле участвовавших не только в формировании рас, но и в их искоренении. Ветхий Завет – не только священная, но и жестокая книга.
108
110