Действенность презентуемого [наукой] объясняется не столько тем, что вся аппаратура рабочего носит силовой и военный характер (ведь камера – это еще и прицельное приспособление), сколько самим фактом ее существования. Она представляет новый дух и новый стиль, чья потенциальная мощь перевешивает все последствия, в том числе разрушительные. И это не благодаря, а вопреки их уродству и вопреки их экономичности. Показателен пример громоотвода – изобретения, значение которого заключается не в том, что оно спасло несколько крыш от огня.
Эта работа поможет сделать некоторые выводы как о прошлом, так и о строительстве нового дома тому, кто убежден: техника для рабочего – то же, что молот для Тора или голова Горгоны для Персея, то есть оружие, добывающее силу Земли и богатство, и выковывается это оружие на фабрике, стоящей на территории материализма. Тот, кто понимает, что там вероятно, а что нет, может избавить себя от обходного пути или сократить его. Такой человек предсказал бы, скажем, японцам, что им не выиграть мировую войну «против шерсти». У него и сегодня хорошая позиция для предсказаний.
Трагическая картина больших усилий и жертв неразрывно связана с планами. Задолго до того, как начнется их претворение в жизнь, они уже обречены на неудачу. Трагизм присутствует и там (даже в первую очередь там), где неудача вынужденно признается необходимой для развертывания вселенского плана. Воспроизвести и разрешить этот конфликт в форме игры – задача трагедии. Не случайно она сильнее всех искусств приближается к культу.
Трагедия следует за катастрофой. Управление государством, напротив, предполагает ее опережение: нужно заблаговременно знать или инстинктивно угадывать, на каких невидимых фундаментах можно строить здания, а невидимое всегда предшествует видимому.
Даже в материализме есть различие между его зримой и незримой силой, между его поверхностным и глубинным течением, между его судьбинной стороной и тем, как человек его презентует и обосновывает. То, как агрессивно «молот» материализма повсеместно сокрушает старые законы, свидетельствует о том, что выполняемая им миссия глубже рациональной. Поэтому он продолжает свое победное шествие, сопровождаемое растущим насилием, хотя представляющие его теории много раз в корне опровергались блестящими консервативными умами. Можно ли опровергнуть землетрясение? Нет, можно лишь заново отстроить разрушенный им город.
Здесь мы снова наблюдаем неновую картину: человеческий ум, особенно образованный, недооценивает происходящие изменения, поскольку они не укладываются в привычные ему категории. Ему не удается пробить себе дорогу, потому что сами эти категории – например, культура или представление об истории – уже расшатаны. Испытанные средства утратили цепкость. Нечто подобное ощущал и мандарин, когда в гавани высаживались белые черти, и образованный грек, когда видел первых христиан и знак рыбы[115].
Во время всемирного потопа разговор о статике приобретает исторический характер. Теперь приходится заниматься навигацией.
Противники часто называют материализм «плоским». Это касается, опять же, его поверхности, его видимой части, в которой он представляется как категория рационализма.
Однако в материи, которую знают и в которую верят, скрывается и нечто другое, большее. Она неизбежно кажется уплощенной там, где имеет «основание». Она говорит фактами и даже чудесами.
Для разума погружение в нее – авантюра, последствия которой сколь непредсказуемы, столь и неизбежны, потому что она, материя, мать Земля, по собственной инициативе начинает шевелиться, а человек, ее сын, осознает это движение. Это движение и это осознание не должны пониматься нами как причина и следствие. Это скорее зеркальное соположение, чем временная последовательность.
Очевидно, что и то, и другое угрожает Отцу. Становится ясно, почему персонифицированные боги отступают, причем не только в отдельных регионах, но по всему земному шару, почему восстановленная монархия получает от авгуров все менее благоприятные предсказания, а демократические формы в необозримой перспективе занимают главенствующее положение на всех уровнях, начиная с мирового и кончая мельчайшей ячейкой – семьей, а также почему опасность межнациональных вооруженных конфликтов будет снижаться, а гражданских войн и расовых раздоров, наоборот, расти.
Патриархальные узы должны ослабнуть, уступив матриархальным, хотя бы потому, что мать воплощает прапочву, рождает из нее. Следствием этого должно явиться угасание культа героя, снижение значения исторической личности. Титанические силы уже нарастают. На это указывает, в частности, то, что техника вытесняет солдата с его места, играет его роль. Смертная казнь утрачивает обоснованность, меж тем как безосновательная смерть процветает. Из глубин возникают могущественные убийцы.
Границы исчезают, а вместе с ними и старые разделения. Люди становятся более похожими друг на друга: единый мировой стиль охватывает не только образ мысли и действий, но и габитус. Слово «человек» приобретает новое значение, которое до сих пор могло сообщаться ему лишь на уровне идеи, культа или мифа, но теперь становится непосредственным, фактическим.
Динамические, в том числе вулканические, процессы активизируются. Излучение проникает глубоко в космос. В путешествии по вселенной ускорение астрономически возрастает, Земля превращается в корабль-базу. Это явление амбивалентно в том смысле, что статические и динамические представления становятся неразличимыми, что особенно обескураживающе проявляется в теории света, отражая ситуацию у стены времени. Знание, которое ежечасно меняется, свидетельствует не о прогрессе, но о переходе.
После того как Ницше сказал, что нигилизм – необходимая промежуточная станция, эту мысль часто повторяют. Само слово приобретает смысл только в патриархальном свете и гаснет, как спутник, едва солнце сядет.
В качестве примера можно обратиться к нигилизму политическому. Он силен и опасен до тех пор, пока правят монархи и патриархи и формула «Божией милостью…» находит в них представителей. Но монархии и культы должны умереть, как старые деревья, из чьей древесины вырастут грибы.
Нигилист падет вместе с теми, кого поверг, если нигилизм для него не переход, а конечная цель. Его существование теряет смысл, его вид вызывает досаду. Становится очевидным, что невозможно хотеть «ничего». Чтобы захотеть «ничего», человек должен вообще перестать хотеть, но это не соответствует нашему нигилизму. Он не хочет «ничего», а не хочет «чего-то» – власти отца.
Если ее удается свергнуть, то за этим переворотом следует короткий, но важный промежуток, когда все возможно. Прапочва предстает перед человеком как хаос. К этой встрече может быть готов анархист, сын и представитель Земли, но не нигилист, чьи стремления направлены на институт, который он, подобно Самсону, сумел разрушить, чтобы быть погребенным под его руинами. В этом различие между внебрачным и блудным сыном, между ребенком матери и ребенком отца.
Новейший опыт показал нам, что нигилизм к тому же очень хорошо ладит с опустошенными институтами, которые низведены до инструментального уровня. Разумеется, он может управлять ими лишь временно – пока расчистка пространства сообразуется со всемирным планом. Если она завершена, значит, нигилизм выполнил свою задачу. Это бывает особенно очевидно в тех случаях, когда в конце концов он убирает с дороги самого себя, оставляя tabula rasa.
Мы повторяем это замечание, поскольку оно имеет отношение к прогнозам, касающимся государства как института институтов. Если прапочва действительно разбухает, то значение государства – здания, построенного героями, – должно бы убывать, но происходит, по-видимому, обратное.
115