Предположение, конечно, нелепое, но… кто его знает? При отношениях, которые сложились у Витьки с тестем…
— Ладно, погоди шуметь, — жестом остановил мать участковый. — А зря ты, Витя, тратил силу и смекалку. Сегодня утром все окошко поменяли, вышел срок.
— И вешать не надо было, — сказал Витька.
— А указ? — напомнил участковый. — Указ от девятнадцатого июня прошлого года. Не знаком? — Он надел фуражку. — Пройдемся! Могу ознакомить.
— А что? — расхрабрился Витька. — Пошли!
Но мать схватила его за руку:
— Никуда ты не пойдешь!
— Тогда пускай в другом месте почитает, — неожиданно согласился участковый. — А еще лучше, если вы его всей семьей, вслух. С карандашиком. Оч-чень было бы полезно!
— Который насчет пьянства? — прозорливо предположила мать, отпуская Витькину руку.
— Вот-вот! А также насчет изготовления, хранения, сбыта и покупки. Арака, — участковый начал загибать пальцы, — чача, тутовая водка, самогон наш свекольно-сахарный…
— Тутовая? — подивился Витька. — Нет, тутовой не пробовал. Цуйку у молдаван пил, вина домашние — хоть залейся. Я в Одесском округе… А тутовая… нет, не довелось!
— Но Серегу не тронь! — Низкорослый участковый вдруг посуровел. — Он тоже оштрафован, с него хватит. Не веришь? Да вот хоть мать спроси.
— Оштрахован, — фыркнула мать. — Сравнил! Его на десятку, а меня — на сто рублей!
— Ага! Значит, и его? — Витька улыбнулся, застегнул сырую рубаху на груди, пригладил волосы. — Не знал, не знал… Я думал: вы ему — наоборот — заплатили!
Вчера вечером они с Тонькой долго гуляли по селу, выбирая проулки потемнее, — ждали, когда заснут Тонькины старики. Тонька висла у него на руке, шептала: «Купила телевизор им… себе на горюшко!» А когда очутились у клуба, окруженного, будто облаком, ревом по-плохому громкого оркестра, остановились у «Окна сатиры». Витька долго разглядывал толстую тетку, нарисованную в обнимку с граненой бутылью — подобие громадного чернильного пузырька. Даже спички зажигал, чтоб лучше видеть, но узнать родную мать в гуашевой тетке было трудновато.
Под карикатурой имелись стихи:
Тоня осторожно тянула его за рукав: «Пойдем, Витенька, передачи кончились. Они легли уже, спят». — «Погоди, — ответил он. — Железочки никакой нет?» Тоня вытянула из волос шпильку. Отпереть замочек, на который заперты были створки «Окна сатиры», оказалось плевым, секундным делом. Витька ногтем поддел все четыре кнопки и свернул пересохший, недовольно гремящий лист в трубу. «Пошли, Витенька! Вдруг увидят?» — «Погоди! А запереть?» Ну, запереть «Окно» оказалось еще проще.
— Ты насчет своих ста рублей молчи, — сказал матери участковый. — Язык свой обвиняй, больше некого! Ты что начальнику райотдела сказала? Как это гнать самогон — не преступление? Законы пишут, чтоб их исполняли! Не убийство, конечно, но… Кончай ты с этой бабьей философией!
Витька развеселился, подмигнул матери:
— А что? Глядишь, доктором наук станет, в академию изберут. Мам, на «Чайку» возьмешь — шофером?
— А-а, иди ты!.. — отмахнулась мать.
— Значит, договорились насчет Сереги? А, шофер академика? — собираясь уйти, спросил участковый. Вот за этим-то он, собственно говоря, и являлся. Эта часть его многогранной деятельности официально именовалась «профилактикой правонарушений». — Когда домой думаешь?
— Ладно, договорились. Нужен он мне, барбос! А ведь в школу вместе ходили, в один класс, за одной партой почти… Когда домой, спрашиваешь? Не волнуйся — скоро. Вот же он, Иван Поликарпыч, дом-то мой, дедово строение! Назад жить скоро приеду. Назятевался, хватит, сыт по горло. Не возражаешь? А то я у них там… как этот… принц-консорт. Хреновая должность!
— А что мне возражать? По какой такой причине? Ты — человек вольный. Решил бросать королеву свою — бросай. Оформи все по закону. Приезжай, живи. Без работы не останешься. И у Тоньки должность хорошая, и сама она молодая!
Последние свои слова участковый сопроводил неописуемым, однако знакомым каждому жестом, должным изобразить не столько женский торс, сколько булаву или кеглю из кегельбана. Витька вылупил глаза, рот его приоткрылся… Вид у оторопевшего братца был до того забавный и потешный, что Наташа отвернулась, прикусив, чтобы не засмеяться, губу. И даже на лице у матери появилось какое-то подобие улыбки.