— В школьной? — Наташины ноздри уловили вкусный запах канифоли.
— Ага… А где ж еще?
Библиотека имелась еще и в новом клубе, вход с другой стороны. Но приезжий, гость, мог и не знать о ней.
— Спасибо, — сказала Наташа.
— А чему вы улыбаетесь? — самолюбиво спросил мальчик.
— Так…
Мальчик нахмурился:
— Что бабушке передать?
— Ничего, спасибо! Я сама к ней зайду.
«Бабушка… Она же бездетная, Капитанская Дочка! А у кого детей нет, у того и внуков не бывает. Родственник? Дальний какой-нибудь…» — предположила Наташа, проникая в вытоптанный школьный двор через пролом в унылом бесконечном заборе — пролом, который существовал всегда: и когда школа числилась еще семилеткой, и когда надстроили этаж и школа превратилась в среднюю, и когда с помпой ввели одиннадцатый класс, и когда, спустя недолгое время, без шума отменили его… «Ох, этот пролом-спаситель!» — оглядываясь, слабо улыбнулась Наташа. На миг она снова почувствовала себя запыхавшейся, растрепанной первоклассницей, опаздывающей к звонку. Почудилось, что вот он, грозный, дребезжит в тишине: З-з-з!..
Во сто крат громче, чем только что у Марьи Гавриловны в домике, за немытыми стеклами. Услышишь его, бывало, издали и — бегом! Только пятки сверкают. А то в класс не пустят. Пролом очень помогал.
Но каждое лето пролом заделывали — крест-накрест, а иногда и сплошь заколачивали неошкуренным, занозистым горбылем. Гвозди вбивались могучие; их рифленые, желтые от свежей ржави шляпки были размером с копейку, однако в сентябре пролом снова воскресал. На том же самом месте. В воскресении пролома была непреложность смен фаз луны или времен года. И тропа, которую протоптали к нему с обеих сторон, не заметалась сугробами, как весь прочий школьный двор зимой, не раскисала под дождиком и не зарастала травой. Даже летом, в безлюдье.
А ведь со стороны школы только на Наташиной памяти ее перекапывали раза три и учительница биологии, в чьем ведении находился жуткий, однако в то же время и притягательный скелет на проволочках, что ставило биологичку в глазах школьников гораздо выше всех прочих учителей, на один уровень с самим директором школы, сердито морщась, сыпала на пласты только что вывороченной, еще сырой, темной земли какие-то бледные семена.
Но — бесполезно! Всхожесть у таинственных семян была нулевая. Все колхозное стадо не смогло бы втоптать их в землю надежнее, чем опаздывающие в школу дети. Наташа в их числе: расписные ходики с кошачьими глазами вечно подводили ее. Подтянешь, бывало, гирьку, спустившуюся слишком низко, а они — тик-так! — и остановятся. Очень капризный механизм. А радио Витька ей запрещал включать: «Сломаешь!»
Обидно было, конечно. А что поделаешь, особенно теперь, задним числом, через годы? Та первоклассница, из кино, на уроки, конечно, никогда не опаздывала. Ни-ни! Наташа любила ее, столько раз видела на экране, всегда умиляясь до тихих слез, старалась брать пример. Да только куда там? Девочка, сыгравшая ту роль, теперь давно взрослая. Говорят, в актрисах, в Москве. И — слава с детства. Счастливая! Какие у нее, кроме самых возвышенных, могут быть заботы?
И вот — широкое, из желтоватого камня крыльцо, истертое от времени, как лошадиные зубы. Наташа остановилась. Сюда, до эры электричества, на переменках выскакивала патлатая, неряшливая, нервная школьная уборщица, трясла колокольцем на болтающейся деревянной ручке. Это и был звонок. Иногда колокольчик пропадал — его крали. Конечно, не насовсем, однако и это считалось подвигом: уборщица, поймав виновного, которого выдергивала из хохочущей, беснующейся детской толпы с безошибочным чутьем истерички, могла оттрепать ему уши, пока дотащит его, упирающегося, до угловой директорской каморки, громко именуемой «кабинетом», да там нагоняй, водопад нотаций, пророчества одно страшней другого, угроза колонией для несовершеннолетних, да еще дома вечером ремень отцов или материны подзатыльники и слезы. Наташа хорошо помнит: с Витькой случалось. Ухарь был, что и говорить. Сорок бочек арестантов!
Мимо школьных ворот, угнув голову в пыльной кепке, прошмыгнул один из тех, кто за все школьные годы ни разу не осмелился стащить колокольчик. А других подбивал, паразит! Да, это он и есть — Серега-айнцвай, обидчик недавний мамин. Кто ж еще? Затруханный, старообразный, в руке — кошелка бабья драная, и слышно в тишине, как в ней бренчит, позвякивает порожняя посуда. В магазин спешит, в «Магнитку», за живительной влагой. Числом поболее, ценою подешевле! Сказать бы Тоне, чтоб ничего ему не отпускала. Ишь сделал вид, будто не заметил Наташу. Мало ли, мол, вас тут, бездельниц городских, шляется в казенных дворах — сельсоветском, колхозном, школьном и там, где фельдшерский пункт и флаг с крестом? Работник выискался. Стахановец! Навоз вилами перебрасывать, а на большее он не годен.