Но ведь это же она, Катька, меня, беременную, на улицу гулять выгоняла, «на свежий воздух»; под руку водила, чтоб не поскользнулась я, не дай бог, не грянулась своим пузом оземь. Именно она вызвала «скорую», когда у меня схватим начались, воды хлынули и я последний разум потеряла от боли; всех переполошила, со мной в роддом отправилась, а была глухая зимняя ночь, и потом туда приходила, махала варежкой моему окну. Именно Катька добилась, чтобы нам угловую комнату отвели, напротив умывалки, к горячей воде поближе, и с вахтершами она столковалась — они теперь за Андрейкой присматривают, попить ему дают или еще что, когда мы с Катькой обе на работе; рубль в день им плачу, это недорого. И не было случая, чтобы она из центра без какой-нибудь погремушки воротилась, их, ярких, уже огромный картонный короб скопился, а то пару чепчиков из «Детского мира» привезет или белые парадные ползунки.
Объявление где-то высмотрела насчет коляски подержанной, сама прикатила ее по снегу и не говорит, сколько стоит, отшучивается, с меня только двадцать рублей взяла, да и те не хотела, а коляска хорошая, импортная, на высоких рессорах, в магазинах новые стоят много хуже. И как она о моем тайном догадаться смогла, так и я ее мечту заветную знаю: она хочет, чтобы Андрейка, когда лепетать начнет, и ее бы «мамой» звать стал. И будет, мол, у него, как у ласкового теляти, мамы две: «мама Катя» и «мама Наташа». Но я этому воспрепятствую: хочет мамашей сделаться, пусть рожает. У нее возможностей уйма — кандидаты в папаши табуном ходят.
Когда и как я догадалась об этом? Недавно, нечаянно. Понимаешь, когда я из декретного отпуска вышла, меня временно на легкую работу перевели — приставили к мастеру кем-то вроде адъютанта: принеси, сбегай, запомни… А мне часы на кормление положены по закону, вкладыш специальный в пропуск дали, чтобы меня без препятствий впускали и выпускали на проходной. Обычно-то я раньше времени назад прибегала, полностью эти часы не использовала, все быстрей-быстрей, а вот на той неделе, как назло, задержаться минут на пятнадцать пришлось: Андрейка раскапризничался что-то, грудь не брал, пришлось молоко сцеживать, а это долго и больно.
Словом, опоздала я в цех. Мастер злой как черт, брак, что ли, шел, попала я под горячую руку: «Где шлялась? Мать-перемать! Ах, вы — кормящие, пьющие, гулящие!» — на заводе никто еще на меня так не орал, кроме соседки нашей бывшей Гали. Я с ревом полетела в отдел кадров — заявление подавать. Все, мол, увольняюсь!
Хмурая женщина, которая меня на работу оформляла когда-то, объяснила мне, что через две недели я буду свободна, нужно только, чтобы начальник цеха мое заявление подписал, а еще пройти через общественный отдел кадров, недавно организованный, где главным сварщик один из котельно-сварочного, со страшно обожженным лицом; на заводской Аллее почета, где портреты передовиков, он единственный нарисован в профиль. Заявление я наспех писала, в слезах, дрожащей рукой. Указала, что хочу уехать к мужу в Туркестан, он-де военный у меня, капитан; правда, мы пока не расписаны. В офицеры тебя произвела, видишь? О том, как мастер меня облаял, никому ни словечка.
И как узнали? Может, мимо кто проходил — слышал? История моя разнеслась по заводу, и стала я знаменитостью, будто снова, как позапрошлой зимой, выиграла лыжное первенство. Правда, фотография моя на сей раз в заводской многотиражке не появилась. Рассказывали потом, что старик Умихин, бригадир обрубщиков, а он с нашим мастером миллион лет дружит семьями, они в баню вместе париться ходят, потом пиво пьют, и участки у них за городом рядом, где все эти дачки-скворечники стоят в тесноте, — даже Умихин пальцем себя в лоб потыкал и говорит мастеру: «И-эх, ты, мама твоя нехорошая! Кой-кто с горы…» — а дальше непечатное. Мастер давно забыл о том, что случилось. Склеротик же! Я при нем и состояла — вроде запоминающего устройства. Да и не сержусь я на него больше. Бывает! Дело в другом. Все заахала вокруг: «Куда ты с ребенком?..» — никто, понимаешь, никто в туркестанского капитана не поверил! Вот и ври после этого людям складно!
И сама я сплоховала. Один парень знакомый, они с Васькой Трефиловым в одной комнате живут, к Катьке часто ходят — просят галстуки завязать, — этот парень спросил: «Ну, хорошо! Где Туркестан, нам приблизительно известно. А сколько у капитана звезд на погонах?» Я помнила, что много, и говорю: «Пять!» А он — хохотать, за бока хвататься. «Пять звездочек, — говорит, — Наташа, это только на коньяке. Ну, может быть, у маршала Франции». Ой-ой-ой! Поймали меня. Не лги! Что делать? С кем посоветоваться? Кому открыться?
И бригадир наш, Вера Поликарповна, в больнице лежит, шепотом передавали: рак у нее, неоперабельный, запустила, не встанет. И откуда такие слухи сочатся? Побежала я к ней в больницу, увидела тень… нет-нет, не тень на ее лице, а нечто такое, перед чем все мои неприятности съежились и показались мне сущим вздором, да так и ушла, ничего ей не рассказавши. Вера Поликарповна не меня, она дочь свою единственную ждала, а той некогда мать проведать, летняя сессия у нее, студентка… А дома, в общежитии, меня ждал сюрприз. Там-то и открылась Катькина тайна.