А фотографию Мити Бабушкина, подложив под нее серебристую фольгу, разглаженную ногтем, поместили в школьном коридоре на стенд «Наши медалисты». И был он там единственным среди девочек с косами и в белых передниках, от которых такой веяло стариной! Я взглянула разок и отвернулась: нет, не красавец из мечты, герой не моего романа… Кстати сказать, и ты, Володя, не Марчелло Мастроянни! Конечно, для мужчин внешность не главное, но все же… Память хранит, сортируя и приукрашивая. Она-то и помогла мне найти и укротить непокорные слова, составить из них, как из кубиков или кирпичей, отчет о победе. А что я помню из того пасмурного дня сейчас?
Ну, уронила с головы чужую шапку; кто-то из озябших мужчин в пальто, топтавшихся возле лыжни, подал мне стаканчик из вощеной бумаги; теплое — видно, только что из термоса — какао со сгущенным молоком, которое в нем плескалось, отдавало слегка консервной банкой; я выпила его на ходу, смятый стаканчик — в сторону, к темным деревьям, в серый снег, и дальше, вперед, вперед, пусть надрывается сердце, а на финише… На финише меня, задыхающуюся, первым делом развернули сырой от пота спиной к народу — потерялись, оказывается, не только чужая шапка, но и булавки, и белая тряпица с номером, тоже мокрая, обвисла углом. На нее глянули, кто-то сказал: «Ого!» — а кто-то, присев, услужливо отстегнул крепления моих лыж. Воткнула я их вместе с палками в снег. Все позади! Свободна, свободна…
Тут-то и объявился главный по спорту, вынырнул с бумагами из толпы. «Пальто дайте, накройте человека!» — распорядился он, и я почувствовала, что замерзаю, коченею под пронизывающим до самых костей ветерком, пролепетала: «Мое в автобусе, сзади…» — губы не слушались, зуб на зуб не попадал. А начальник мне: «Так! Какой цех?» Я ответила, назвалась. «Литейный, ага… Литейный? Ты Наташа, да? Наташа? — вдруг обрадованно зачастил он. — Фамилию сменила, значит, замуж вышла, поздравляю, а на свадьбу меня не позвала! Обещала ведь в прошлом году, а? Обещала?» — «Нет, вы ошибаетесь, — отвечаю. — В прошлом году я дома жила, в школу ходила. Как и когда я могла вам что-нибудь обещать?» — «Не может быть! — и замахал руками, как мельница. — Нет, ты не путай меня, не путай! Память у меня, знаешь… — Но вгляделся пристальней: — Да-да, в прошлом году ты вроде пониже была и это… того… пофигуристей! Но — Наташа?» — «Да», — говорю. А мало ли на свете Наташ? Обрадовался: «Вот видишь? У меня память…»
Но память в тот раз все-таки подвела его. Прибежал с моим пальто тот парень, чью шапку я уронила. Говорю ему об этом, а он смеется: «Подобрали уж… Вот, одевайся». Выяснилось, что в прошлом году за литейный цех бежала тоже Наташа, показала неплохой результат. Потом она переквалифицировалась и перевелась в другой, более спокойный и чистый, цех — крановщицей. Там, если работы нет, и книжку почитать наверху, и повязать можно. А когда речь зашла о том, что нашему цеху некого выставить из женщин, заводской спортначальник, кичащийся острой памятью, сказал нашим цеховым деятелям: «Как это некого? Ерунда! У вас Наташа была… забыл фамилию…» Те и ринулись искать ее, а наткнулись на меня, ведь я тоже — Наташа. Про честь цеха речи вели! Забыли, что сани летом готовить надо, а телегу — зимой. А я и уши развесила, слушая их. Казалось бы, эка невидаль: перепутали! Приняли за другую. Не бывает разве? Но обиде моей не было предела.
Один из львовских автобусов нам, женщинам, отвели под раздевалку-обогревалку. Переоделась я кое-как, пригибаясь неловко, потому что кругом стекла, лишь самую чуточку обметанные морозом, все просматривается насквозь, полный обзор; китайскую кофту теплую, мамин подарок, прямо на голые плечи натянула, шерсть кожу покалывает, сижу — ежусь, губы надула. Как же? Меня! Единственную!! Перепутали!!! Ай-ай-ай, какие нехорошие!.. Девчонки туда-сюда снуют, веселые, снег на обуви в теплый автобус таскают. И — новости. Фаворитка соревнований, инженерша одна, из отдела главного механика, первый разряд у нее, сломала на дистанции лыжу. За корягу зацепилась, что ли? Услышала я об этом, и мысль о преступной небрежности, с которой мы относимся к не своим вещам, чужим или общим, это все едино, снова посетила меня: ведь все жалели фаворитку, живую-здоровую, а не лыжу, которая денег стоит!