— «Знак Почета» за телят дали, весной ездила получать, — сообщил Халабруй, когда Светка ушагала домой, размахивая, будто солдат, руками. — Эх, работает девка хорошо, как справные хозяева, бывало, на себя, на двор свой трудились… Коляска у них двуспальная. Как на улицу вывезут впереди себя толкать: широкая — автомобиль! Или бегунки, на каких до войны местное руководство каталось — райком, рик, земотдел, уполномоченные из центра всякие, один другого важней, а до них — батюшки по приходам разъезжали: помирающих соборовать, приобщать святых тайн. Рясы, бывало, подоткнут, в шляпах…
«Целая жизнь позади! Есть что вспомнить…» — косясь на отчима, чего-то застыдилась Наташа.
— Да, Наташк, ты отстала, — подхватил, похохатывая, Витька, брат. — Фамилию позоришь! Нехорошо! В следующий раз давай сразу троих, обскачи подругу! Или черненького рожай, всем на удивленье! Студенты-негры у вас в городе есть?
Губами, белыми от гнева, Наташа выговорила:
— Молчи, дурак!
— А что? Я их зимой в Одессе видел — мерзнут ребятки. Даже и жалко их. Воротники подняли, шапки завязали. По-своему: «Бу-бу-бу!..» В Одессе зимой, хотя она мама и юг, холодно! И русского человека до костей пробирает, а их, с экватора… Значит, задание тебе твердое: обскакать! Был я в городе разок — на бегах, на ипподроме. Пиво пили. Рубль выиграл, а мог — десятку! Порядков тогда не знал. Как-нибудь еще съезжу, осенью, ни одного заезда не пропущу! Глядишь, матери на телевизор и наиграю. Верно я говорю, Федь? И все будет, как обещал!
Наташа воскликнула:
— Хоть штаны-то последние назад привези, игрок!
А Витька — ничем его не прошибешь! — гнул свое:
— Давай, Наташк, давай! Тоже орденок на грудь отхватишь — как его? — мать-героиню!
— Ты своих детей сначала заведи, — рассерженно отвечала ему Наташа. — Рассуждаешь… Болтун! И за что тебя только Тонька любит? Даже и проститься к ней не зашел, кавалер! Все вы такие! Давай, дядь Федь, я сама понесу!
Халабруй безропотно передал ей Андрейку. Подошли к остановке. Там было безлюдно. Витька снова взглянул на чужие часы, потом — на букву А, нарисованную на погнутом жестяном листе: под ней едва просматривались цифры расписания, написанные бог весть когда. Почесал в затылке:
— Минуток десять у нас есть, а? Тут рядом… Открыла уж! Сбегать, что ль, сказать ей «до свиданья»?
Халабруй молчал, а Наташа дернула плечом:
— Как знаешь.
— Тогда бегу. Вы тут давайте пока… Я быстро!
— Эй, сумку оставь! — обеспокоенно крикнула Наташа, но Витька уже исчез. — Не язык у братца, а помело, правда, дядя Федя? — Помялась, не зная, как обратиться к отчиму — на «вы» или на «ты». На «вы» вроде бы повежливей, однако в то же время и обидней: будто к чужому, будто к постороннему. — Ордена-то за войну… есть? Вообще — какие награды?
— Есть, — был ответ. — Три. Ну, медали еще…
Наташа осмелела:
— И еще. Давно спросить хочу: зачем сюда, в бедность, в разор, после войны-то возвращаться было?
Вопрос этот давно мучил Наташу. Говорили, что давно, еще до колхозов, отец — или дядя? — Халабруя владел просорушкой, брал сколько-то там фунтов с пуда пшена. А в коллективизацию их как вредный элемент выслали на Север, в холодные края, ликвидировали, словом, как класс.
— Да так как-то… — Халабруй в который уж раз поднес к глазам часы-трофей, вздохнул и закончил без охоты: — Отец, когда помирал, велел, он тогда на шахтах работал, в Сталиногорске, теперь это Тульская область, Новомосковск, и самого потянуло: место рождения! Родина, что ж ты хочешь?
«Разве Тула — это Север? — подумала Наташа. — И как у людей языки врать не устанут?»
Из-за угла выглянул Витька, похожий на кота, позвал, поманил:
— Федор! Федор, сюда! Дело есть! — но тот лишь отрицательно покачал головой.