— Я опаздывала и спросила, — твердила тетка с опухшей, подвязанной щекой. — Мне машинист разрешил…
— Так машинист-то впереди едет, ведет состав, а тебя в хвостовом вагоне обнаружили! Это — как?
Но тетка упрямилась:
— Там тоже машинист! В фуражке. Молодой, курит. «Садись, — говорит, — мамаша! Ничего. У тебя зубы, что ли, болят — подвязалась так?» — «Ох, болит, — говорю. — Ох, дерьгает! Надкостница воспалилась, сынок. Моченьки моей нету!» И — села.
— Так то не машинист был. То так… вроде тормозного кондуктора. Машинист, тетка, звание высокое!
Слушая, как они препираются, Наташа суеверно опустила веки, по привычке начала считать про себя, но все равно над ухом раздалось неизбежное:
— Билетики, граждане, попрошу!..
Хозяйка обоев, расположившаяся было напротив с книгой, встала, махнув юбкой по Наташиным коленям, щелкнула золоченым замком своего замечательного портфеля. Замок пустил «зайчика» по стенам и потолку вагона. Наташа и сквозь прищур видела, как он мелькнул, потанцевал и исчез. Неуловимый, счастливец! У этой-то женщины был билет. И были стены, свои стены, которые можно оклеить обоями. И почему так — одним все, а вот другие… Нет, не трех рублей на штраф было жалко Наташе, то есть и их было жалко тоже, но срам, но позор… нет, невозможно!
А что делать? Не «зайчик», не улетишь. И Наташа открыла глаза, решив сдаться: повинную голову и меч не сечет. Сначала она увидела мужскую волосатую руку с блестящими ревизорскими щипцами, похожими на какой-то зубоврачебный инструмент, несущий боль, но не сулящий исцеления; потом — стального цвета летний рукав с тремя маленькими серебристыми звездочками, которые были колючи даже на вид. Наташа подняла глаза выше и увидела… того дружинника, субботнего, который рассказывал своим коллегам страшные анекдоты, прикрывая брызжущий рот ладонью. Теперь он был в железнодорожной форме, выбрит, трезв до прозрачности. Как и в субботу, ладонью прикрыв щербатый рот, дружинник улыбнулся ей, будто старой знакомой:
— Кемаришь, курносая? Разморило? Шуруп-то небось ночью поспать не дает?
Шуруп? Наташа взглянула на сына, мимолетно обрадовавшись тому, что он еще слишком мал, чтобы понять, какой позор ожидает его мамочку через какие-то секунды.
— Да нет, он у меня тихий, — робко ответила она. Решилась: — Товарищ ревизор… контролер… я…
Но дружинник махнул рукой:
— Сиди, сиди, курносая! Шурупа не тревожь. А то он сейчас тут всем нам задаст жизни. Своих двоих вырастил — по-омню! — Понизил голос: — Тогда я это… насчет вил… не обиделась? Принял немного под выходной, ну, язык, сама понимаешь… Ко рту хоть завязочки пришивай!
За светлый рукав его потянула заплаканная пышка:
— Гражданин контролер! Напишите мне штраф, мне сходить скоро! В город завезете, а назад — как?
— Вот, давно бы так, — удовлетворенно сказал контролер. Он расстегнул планшет и, чтобы написать акт, присел на краешек Наташиной скамейки. — А то заладила: «Денег нет!» Да по глазам видно — врешь! Москва слезам не верит! И ты, — он поднял глаза на лохматого, в маечке с английскими письменами, — ты тоже зря жизнь себе усложняешь!
Лохматый пробурчал приятным баском:
— Я — студент! Откуда деньги? Отпустите!
— Имей при себе студенческий билет, если студент, — наставительно проговорил контролер. — Это зимой, значит, старушка одна ехала по нашей ветке, ну, не старушка, а пожилая такая женщина, лет шестьдесят ей. Но билет у нее за полцены — льготный. Как так? А она — документик. Р-раз — и показала! Заочно учится, хоть и в возрасте солидном, едет экзамены сдавать в институт. Все путем. Мы извинились и дальше пошли — в другой вагон. Тут нам делать нечего! А ты — сегодня студент, в кофту заграничную нарядился, ею бы полы подтирать, а не носить на теле, завтра исключили тебя, а послезавтра скажешь, что ты — папа римский… — Он поднял глаза на зареванную пышку: — Так! Фамилия твоя?