Старуха поднялась и послушно двинулась вслед за водителем, вдавливая полосатый рукав в лицо. Водитель нес ее чемодан, дивясь его легкости и тому, что он — жестяной.
— Как чайник, гляди ты! — удивленно сказал он, пальцами отбив звучную дробь по певучему чемоданному боку. — Садись сюда, слушай. Я специально объявлю. Не управишься ты за день, — он снова, хмурясь, взглянул на часы и покачал головой. — В ЖЭКе справку просто так не возьмешь, а тут… Подумай о ночлеге! Или есть, где ночевать — земляки, родня? Да, еще… — Водитель, не оглядываясь, потянул руку к кассе, выкрутил и оторвал белый билетик. — Возьми на всякий пожарный… Контролеры войдут — придраться могут. Они у нас — бабы сердитые, гоношистые, объясняй им потом! Значит, как объявлю, так ты и… И — через мост! Понятно?
Старуха кивнула. Она осторожно, как бабочку, взяла билетик и зажала его в коричневых пальцах. «Кипень», — подумала она, разглядывая этот белый, испещренный буковками и цифрами клочок бумаги. Потом заметила синеватую грязь у себя под ногтями и, устыдясь, подальше втянула руки в рукава.
Водитель тем временем отодвинул дверцу своей кабины, сел, поставил ноги на педали и обнял огромный, обмотанный синей изоляционной лентой руль. Троллейбус тронулся. Теперь старуха, не смея оглянуться, смотрела только вперед и ждала. Перед ее глазами за стеклом кабины, заслоняя обзор, как маятник, качался коричневый пиджак водителя. Из кармана торчала газета с орденом перед заголовком и, готовая выпасть, непочатая пачка «Беломора». От непрерывного ожидания заныла спина. Глаза заволокло слезой. Старуха и не заметила, как забылась.
Ей представилось, будто не в троллейбусе едет она, этом надземном метро, не по широкой и гладкой столичной улице, а трясется рядом с Колькой Суханкиным в кабине грузовичка. Между ними на сиденье лежит мутный граненый стакан, на всякий случай прикрытый кепкой с поломанным козырьком. От того что стакан этот захватан немытыми руками, старухе жалко Суханкина. А он и не подозревает об этом.
— Трешник-то приготовила? — скалит он стальные зубы и, выпячивая вперед небритый подбородок, жует окурок, который давно погас. — И куда тебя, старую, черти несут?
— А в Москву, — сознается она вдруг и начинает плакать, разливаться рекой.
Прыжок на ухабе. Суханкин одной рукой, не выпуская из другой баранку, снимает с грязного стакана кепку и вытирает ею вспотевший лоб. Потом длинно свистит.
— Ого! — удивляется он. — Размахнулась! В районе, значит, нету для тебя власти? Или не доверяешь им?
— Так дом же, — объясняет она сквозь слезы.
— До-ом?! — отзывается Суханкин. — Да был бы дом! Подумаешь, дом! Делов других у людей нету — хибарой твоей заниматься. В Москву в самою, квочка старая, разлетелася! — Косясь на старуху, Суханкин вставляет в рот новую папироску. — Ты б в ООН жалобу настрочила, на Генеральную Ассамблею. Так, мол, и так. Отняли дом: три бревна, четвертое — стропило!
И, довольный шуткой, он смеется. Старуха, возмущенная шоферским зубоскальством, отворачивается и вдруг видит на обочине дороги, у могучего пыльного репья с нежным фиолетовым цветком, своего сына Федю. Он голосует, подняв руку, как на собрании, — просит подвезти. Но Колька Суханкин почему-то не замечает его, и машина, не снижая скорости, проскакивает мимо. Федя ладонями прикрывает лицо от пыли.
— Дом-то не отдавайте! — кричит он вслед машине. — Мама, не отдавайте дом!..
«Феденька, золотой, родненький, да ты же покойник, — холодея, хочет выговорить старуха, но язык отказывается подчиниться ей. — Тебя же поездом давно зарезало, Федя!»
— Не отдавайте!.. — достигает ее ушей дальний, сносимый ветром отголосок. — Слышите…
— …мамаша?!
Недовольно дергая провод микрофона, водитель троллейбуса в третий раз окликнул старуху. Он звал ее, не оборачиваясь, продолжая смотреть на асфальт, покорно убегающий под колеса, и в голосе его уже чувствовалось раздражение.
Старуха с трудом пришла в себя и вынырнула из мира грез, в которые последние годы погружалась все чаще. Она открыла глаза и засуетилась, то хватаясь за ручку чемодана, то выпуская ее из пальцев. Измятый белый билетик упал ей под ноги, повисев на чулках. Она не знала, никак не могла сообразить, как сообщить водителю, что — да, слышит она его, слышит! Не смея постучать в стекло, она глядела на его белую праздничную спину, на красиво подстриженный затылок и беззвучно шевелила губами: слышу, мол, слышу!
— Граждане пассажиры! — Проговорив это, водитель опять-таки не обернулся. — Объясните кто-нибудь, как мамаше добраться до Министерства юстиции. Это у Никитских, на Воровского, где Верховный Суд, угол Ржевского переулка. Граждане пассажиры, убедительно попрошу!