— Свету нету — спит уже, — шепнул он, подмигивая старухе. — Чай будем пить?
— Ой, нет, — испуганно отказалась она.
Старуха украдкой огляделась вокруг. Парень, судя по обстановке в квартире, жил гораздо просторнее и богаче, чем можно было ожидать, и она вконец оробела: вдруг он начальник какой? Таких шкафов и у председателя колхоза нету. Ей захотелось уйти, не мешать людям, но заявить об этом она постеснялась. Она боялась и парня, который мог обидеться, и того, что не сможет теперь одна найти дорогу на вокзал.
— Сейчас будем бай-бай, — пообещал парень. Он снял ботинки и расхаживал по квартире в одних носках. — Пойдем, покажу тебе, как и что…
И старуха пошла. Парень сбросил с дивана несколько подушек-«думок», вышитых болгарским крестом, и небрежно, не расправляя углов, застелил его чистыми простынями, которые вытащил из трехстворчатого полированного шкафа, занимавшего своею тушей целый простенок.
— Спи давай, — сказал он, зевая, и ладонью легонько пошлепал себя по рту. — Утро вечера мудреней…
Как только парень прикрыл за собой белую дверь, старуха поспешно сложила чистые и прохладные простыни, стараясь проделать это так, чтобы новые складки в точности совпали со старыми, заглаженными утюгом. Потом она подобрала с полу разбросанные подушки-«думки» и расшнуровала, сняла наконец ботинки, которые терзали ее весь этот длинный сумасшедший день. И ногам сразу стало так весело, так легко!
Уснула она сразу, как только прилегла на краешек дивана. И даже шумная ссора, спустя некоторое время разгоревшаяся в соседней комнате, за стеной, за стеночкой, за перегородочкой, не разбудила ее. Впрочем, шум за стеной вскоре стих. Старухина невестка обычно бранилась со своим новым мужем куда дольше и обстоятельней.
Спала старуха сладко, без снов, как спала когда-то, лет пятнадцать назад, после твердых, застревающих в горле, но убивающих боль таблеток на первом этаже районной больницы, выстроенной еще до революции, в земские времена, куда попала на пути из города, с базара, домой, в село, сломав левую голень и сильно ушибившись о придорожный камень-валун, — понес и опрокинул розвальни смирный мерин, испугавшийся колонны огромных колесных тракторов, которые с ревом, вонью и дребезжанием пронеслись мимо, кидая в морду лошади и лица людей большие, тяжелые ошметки слежавшегося снега, а Егорушка, который был возницею и немного клюкнул в чайной: драный полушубок, рукавицы за поясом, облезлая заячья шапка набекрень, — Егорушка не удержал в руках ременных вожжей.
Встречные добрые люди подобрали их, стонущих, охающих, замерзших, и отвезли назад — до районного города, до больничного сада; был синий воскресный вечер, и кто-то, недовольно матерясь под заиндевелыми деревьями, долго возился с запорами ворот, а потом — яркий электрический свет повсюду, запах лекарств, тепло, чистота, негромкие голоса врачей и сестер, гипсовый лубок на ноге, черный, круглый, с дырочками посередке, без устали бормочущий наушник на подушке, холодный, как сосулька, градусник под мышкою по утрам и еда три раза в день — сердитые нянечки, недавние и поэтому очень чванные горожанки, подавали ее на липких и мятых металлических подносах прямо в постель, как утку или судно.
Как раз тогда соседка по палате, важная, нелюдимая, чиновная женщина, чья прямая нога, оттянутая гирей-противовесом, была направлена вверх, в потолок, словно зенитная пушка перед боем в небо, объявила ей, шурша газетным листом и посверкивая очками, которые подчеркивали ее ученость и непререкаемость ее суждений, что теперь с них, колхозников, не будут брать тех налогов, которые брали раньше:
— Вот! Снова вам послабление! Поздравляю!
В голосе ее слышалось сдержанное неодобрение, укор, а старухе стало до слез жалко яблонь в саду, напрасно ошпаренных кипятком, а заодно уж и гармони-двухрядки, которую она везла из города, из починки, сыну Феде, — везла, да не довезла: разорвались, погибли под санным полозом меха, явив белу свету свою изнанку в наивный мелкий цветочек, рассыпались по снегу перламутровые пуговички ладов, навсегда замолчали парные латунные пластиночки-язычки…
Тогда, в больнице, старуху будила мозжащая боль в ноге, а теперь она проснулась и открыла глаза потому, что озябла. Синело окно, задернутое тюлевой занавеской. Широкий белый подоконник был уставлен цветочными горшками. Все цветы были одного сорта — кактусы, и старуха удивилась: зачем столько колючек? Стукнула невидимая дверь, и прошлепали куда-то босые ноги. Зашумела в кране вода. Кто-то долго, отдуваясь, пил ее — пил и не мог напиться. Старуха сползла на краешек дивана и шершавой ладонью потрогала аккуратно сложенные белые простыни из хорошего, накрахмаленного полотна.