Новый поп говорил так красноречиво, так театрально жестикулировал, такой он был грозный, важный, что Наташа пожалела студента. «Ох, заклюет он его! — думала она. — Связался черт с младенцем!» Одетый в черное, в новых щегольских ботинках, которые больше подошли бы танцору, поп и вправду походил на большую хищную птицу, а еще больше — на оперного Мефистофеля. «Нет, это тебе не Алексий-покойник, — шепнули вдруг над самым ее ухом. — Этот кого хошь заговорит, златоуст! Табаку не курит, водки не пьет ни граммочка, гантелями по утрам в саду занимается… Физкультурник!» Наташа вздрогнула и обернулась: Халабруй! Вот кто сумел прочесть ее мысли! Стоит себе, ухмыляется, показывая стальные зубы, и щурит глаза, будто это не его сейчас вкупе с матерью поносила, срамила, позорила на все село, на весь белый свет горластая, обиженная тетя Нюся!
А студент не сдался, не капитулировал, как то предполагали Наташа и ее новый отчим. Наоборот, сказал с улыбкой: «А что мы, собственно, топчемся? Инцидент, кажется, исчерпан? Все, что вы говорили об идеях, — это же чистой воды Платон! Победить идеи можно только идеями…» — «Да-да, пойдемте», — ответил поп и величественно прошествовал мимо Наташи и Халабруя. Пахнуло не душным и сладким ладаном, как того ожидала Наташа, а крепким одеколоном. Мужественный запах.
«Платон… Платон Каратаев, Платон Кречет… — всплыло откуда-то из глубин памяти, и Наташа твердо решила: — Еду! Буду поступать». Ей казалось тогда, что нет преграды, которую она не смогла бы преодолеть. Поступит в институт, с отличием окончит его, станет ученой-преученой… Выпускные экзамены в школе она сдавала будто по вдохновению. Подруги думали, что ей везет. Учителя только качали головами.
Сдав последний устный экзамен — химию, Наташа пришла домой и застала там… тетю Нюсю. Мать, нацепив на нос непривычные очки, читала вслух письма, которые брат Витька писал домой из армии, а тетя Нюся слушала ее монотонный, какой-то деревянный голос и чинно кивала головой. Экс-подружки сидели за столом, перед каждой — стакан со слабенькой, мутноватой бражкой. «Помирились… После всего, что было? Нет, это невозможно!» — смятенно подумала Наташа, расстегивая белый передник, который так надоел ей за десять школьных лет и с которым так грустно было расставаться, и даже пятерка по химии, идущая в аттестат о среднем образовании, перестала радовать ее. Разве поймешь когда-нибудь этих взрослых? Странные они все, даже родная мать! Она, Наташа, обидчицу ни за что бы не простила!
А старые подруженьки вновь то ссорились, то мирились. Поэтому-то сейчас Наташа слушала тетю Нюсю настороженно, не зная, как надо вести себя с ней и что отвечать. Попадать впросак не хотелось: мама потом запилит. Нюся между тем перестала ахать и причитать и, пытливо заглядывая Наташе в глаза, спросила:
— Ты одна приехала или с мужем со своим?
— Одна, — ответила Наташа.
— А и правильно, деточка, сделала, — одобрила тетя Нюся, помолчав. — Мужиков в это дело мешать — бед не оберешься! Ить как иной посмотрит! А то скажет: «Ага! Мать у ней такая, значит, и сама она хороша: яблочко от яблони далеко не укотится». Убеждай потом, доказывай ему! Твой-то партийный?
— Д-да, — помедлив какой-то миг, с усилием ответила Наташа, и не Андрейкин отец, нет, а совсем другой человек вспомнился ей вдруг сейчас, его жаркая кроличья шапка.
Тетя Нюся вздохнула сочувственно:
— Вот видишь? — Словно древний воин на громадный лук, опиралась она на коромысло свое, вот только ведра на колчаны для стрел не были похожи. — А тут приключение такое неприятное! Вот я твоей мамочке и говорю…
«Да в чем же наконец дело-то?» — чуть было не вскричала Наташа, однако сдержалась и вместо крика проговорила кротко и тихо:
— Мама ждет. Пойду я, тетя Нюся!
— Иди, деточка, иди, — Нюся громыхнула ведрами. — Не стану тебе пустая дорогу переходить!
У своей калитки Наташа остановилась… Иногда и в детстве бывало так: Наташа торопилась куда-нибудь, спешила — в магазин, в школу, к подружкам, шушукающимся, петляющим возле старого клуба, в который было так страшно и так хотелось войти во время танцев под радиолу, — но внезапно останавливалась будто вкопанная и, оглохнув и онемев, забывала, куда и зачем шла. И все вокруг, и даже, кажется, само время останавливалось и замирало вместе с нею. Наташа с удивлением оглядывала мир.
Вот ведущая в их двор калитка — серое некрашеное дерево, кое-как сбитое братом Витькой, но какие, оказывается, интересные шляпки у гвоздей — в рифленую клеточку! Зачем? Чтоб не соскальзывал при ударе молоток? А сразу за калиткой — дерево. Какое ж оно старое! Тополь. Кто посадил его? Сколько ему лет — сто, сто пятьдесят, двести? Ведь у живого, неспиленного, годовых колец не сочтешь… А вот здесь — и взрослый не дотянется, нужна лестница — когда-то спилили сук, но годы шли, и круглый след медленно — слишком медленно, чтобы несовершенный человечий глаз мог заметить это, — заплывал, затягивался толстой, в трещинах морщин корою. Маленькой Наташе казалось, что она понимает и чувствует, какого напряжения и какой муки стоит дереву залечивание увечья…