Мимо них прошел Дамир Сбоков, посеревший, помятый, в погонах рядового. Взгляд его, прежде блиставший лишь перед строем, сейчас и вовсе угас, и только походка у него сохранилась командирская, уверенная, хозяйская, исключающая всякую распущенность.
— Его даже в отпуск не пустили, — сообщил Билли.
— Жаль человека, — сказал Антон искренне.
— Я бы на твоем месте не жалел.
— Мне жалко всех, кто втридорога платит за свои удовольствия.
— И все-таки его жалеть я бы на твоем месте подождал.
— С чего бы это? — насторожился Антон.
— Говорят, он получал удовольствия, за которые вовсе не платил.
— Например?
— Зачем переносить сплетни. Может, это и неправда.
— Ты говоришь таким тоном, будто эти сплетни касаются меня.
— Ну, не совсем тебя, — помялся Билли. — Всего лишь твоих знакомых.
— Давай выкладывай, — приказал Антон.
— Я не хочу переносить сплетни, — повторил Билли, но по лицу было видно, что сплетня эта вот — вот спадет с кончика его языка.
Антон сжал его плечи так, что Билли захрипел.
— Отпусти, бык сумасшедший! — взмолился он. Антон отпустил.
— Говори, что знаешь!
— Ничего я не знаю. Слышал нечаянно в курилке пятого курса, что Дамир проводил время со старой знакомой, пока ты был в Латвии.
Шатнулся паркет под Антоном, он сунул руки в карманы и пошел прямо, мимо отскочившего Билли, и шел так, пока не уперся в доску с красным пожарным инвентарем. Он повернулся на сто восемьдесят градусов и опять пошел прямо, и наткнулся на Билли, который на этот раз не отскочил.
— И как он проводил время? — задал Антон идиотский вопрос.
— Видишь ли, за ними никому не удалось подглядеть, — ответил Билли. — У этой его старой знакомой отдельная квартира.
Неведомо, как Антон очутился в каморке под парадным трапом, где уборщица важных канцелярий Аня хранила свои ведра, швабры и тряпки. Опомнившись, он удивился своему неудобному сидячему положению на перевернутом ведре, но некоторое еще время не менял позы, рассуждая. По мере того как он сопрягал в уме все, что известно ему о Нине, о Дамире и о себе, крохотное душное помещение становилось ему все более неприятным, и ручки швабр торчали все более враждебно, а развешанные на тонком штерте лохмотья тряпок намеренно оскорбляли его дырами и бахромой. Наконец, стало совсем омерзительно, и он выскочил из каморки, подумав, какой будет стыд, если кто его тут заметит. Но никого не было поблизости, а капитан Барышев вышел из своего распорядительно-строевого отдела, когда Антон уже занес ногу на трап. Все темное, звериное улеглось в душе, вернулось под замок в отведенный ему подвал, и Антон с благодарностью помянул Патанджали, вразумившего его насчет того, что в каждом событии жизни надо сперва отыскивать добрый человеческий смысл и следует быть заранее уверенным в чистоте и благородстве людских намерений, а не наоборот. Попутно он поблагодарил Патанджали за то, что тот научил его дышать полным дыханием: ибо дышащий суетливо и с перебоями не в силах сосредоточить свое внимание на нежном ростке добра.
Даже если Нина и встречалась с Дамиром, разве могла она, любимая, талантливая, добрая, сделать что-нибудь плохое? Наверное, она просто жалела Дамира…
А почему она так странно держалась первые дни?..
Ах, да мало ли почему!
И Антон зашагал к химическому кабинету с просветленной душой и легким сердцем, так как не знал еще, что колесо его фортуны изменило направление вращения.
В воскресенье вечером Герасим Михайлович читал «Красную Шапочку», зябко ежился и бормотал:
— Таким я представляю себе бред сивой кобылы… Впрочем, эстрада… Вероятно, это то, что для нее нужно… И вообще следовало бы помнить, что когда тебе подают пиво, не ищи в нем бургундского…
— Простой, здоровый смех тебе чужд, — жарко заспорила Нина, — Ты по самые бакенбарды завяз в Генделе и Бахе, все остальное для тебя на окраине искусства. А я считаю, что Антон написал замечательные стихи!
Если бы Антон знал, что это последние добрые слова, которые он от нее слышит!.. Но он не знал этого и продолжал беспечно радоваться жизни, сидя в мягком кресле близ вазы с подснежниками, которые они насобирали днем на подсохшей опушке леса под Гатчиной.
И эти такие нежные и трогательные цветочки были первыми и последними цветочками, которые они собирали вместе, Антон не знал, что произойдет через три минуты, и поэтому думал что-то сугубо бездельное о том, как они в следующие воскресенье поедут на берег залива.
— Мне пора, друзья, — сказал Герасим Михайлович, поднялся и отряхнул с пиджака предполагаемые пылинки.
Нина проводила отца и вернулась в комнату с конвертом в руке.
— Письмо, — сказала она, разрывая конверт без любопытства.
— Любовное? — неосмотрительно и в конечном итоге глупо сострил Антон.
— От кого я могу получать любовные письма? — улыбнулась она и положила конверт на стол.
— В курилке пятого курса болтают, что Дамир помирился со старой знакомой, — вырвалось у Антона.
Он прикусил язык, но было уже поздно.
— Это верно, — сказала она. — Прости, что забыла осведомить и заставила тебя собирать слухи в курилке.
— Я не собирал слухи. — Антон боролся с неведомо откуда взявшимся раздражением. — Они нашли меня сами. И судя по тому, что упоминается отдельная квартира, источник слухов не вызывает сомнений.
— Дамир приходил сюда. Ну и что же? Но он не рассказывал об этом, и не старайся обидеть его еще больше.
— Ах, значит, это я его, бедного, обидел… — Антон смотрел на рукопись «Красной Шапочки», такие беззаботные стишки. — Безвинная жертва коварного Антона Охотина.
— Как бы там ни было, а в результате ему хуже, чем тебе, — выразила она обидное для Антона предпочтение.
— Почему же… Говорят, во время нашего отпуска ему было не так уж плохо.
— Кто-то говорит гадости, а ты их повторяешь, — отозвалась Нина. — Следовало бы тебя за это сейчас же выгнать.
— Не надо выгонять меня из-за того, что мне не нравятся твои встречи с Дамиром, — сказал он примирительно.
— В моих встречах с Дамиром не было ничего унизительного для тебя. И перестанем об этом, милый.
Она подошла и обняла его.
— Перестанем, — легко пошел он на желанный мир. — Только, знаешь, мне показалось, что ты была какая-то чужая те два дня, когда я приехал из Линты. Что ты думала о другом.
— Может быть…
Она отвела руки, выпрямилась, и глаза ее устремились, как тогда, сквозь стену.
— Может быть?!
— Мы же решили перестать об этом… — Она потянулась за письмом. — Анонимная бумажка… Порядочные люди анонимных писем не читают, — вслух подумала она, но читать стала.
Антон разглядывал незатейливые цветочки и думал о скрытом смысле ее странного «может быть», пытаясь отыскать удовлетворяющее его значение этих рискованных слов.
Он переадресовал взгляд на Нину. Нижняя губа ее была прикушена, а глаза безжизненно уперлись в бумагу.
И тут впервые острое и холодное жало испытующе кольнуло незащищенные части души. Антон весь закостенел от леденящего предчувствия, но сил еще хватило, чтобы спросить безразлично:
— Что веселого сообщает аноним?
Нина очнулась, подошла к нему и протянула листок:
— Как мне это надо понимать?
Антон принял бумагу нетвердой рукой, и холодное жало впивалось в него все глубже. Оно уже не испытывало, оно принялось казнить.
Приложив усилие для того, чтобы сосредоточить глаза на корявых буквах, Антон прочитал:
«Уважаемая Нина, Антон Охотин, будучи в Риге, вступил в любовную связь с девушкой. Имени ее не называю, потому что для вас это не имеет значения — подвернись ему другая, было бы то же самое. Вы считаете его честным и любящим вас и он пользуется вашей любовью, будто ни в чем не виноват. Справедливо ли это? Если не верите, попросите его показать вам письмо, которое он получил от этой девушки недавно. Там она пишет, что ночь, проведенная с ним, была лучшей в ее жизни. Простите, если мое письмо вас огорчило. Люди очень связаны в жизни, и невозможно наказать одного, не задев при этом другого. Всего хорошего».