— Следовательно, мне сейчас надо бежать к ней, бить стекло и забираться в палату? — спросил Антон. — Я так вас понял?
— Это некультурно, — поморщился Герасим Михайлович. — Потерпите до утра.
— Трудно, — сказал Антон.
— Постелить вам?
— Я пойду в училище, — отказался Антон.
— Приходите туда к десяти часам, — сказал Герасим Михайлович.
Антон расхохотался, кашляя и утирая слезы.
— Одни рыдают, другие смеются. — Герасим Михайлович приподнял острые плечи. — Разные бывают реакции. Запейте.
В четыре часа утра Антон возвращался в училище, мало думая о том, каким путем доберется до своего кубрика. Да и не все ли теперь равно? Пять часов самоволки, это уже близко к дезертирству. Будь ты хоть сверхотличником с двенадцатью поощрениями в личном деле, пощады за такое бесчинство не жди. «Какого же мне черта лезть по ржавой трубе», — решил Антон и пошел простейшим порядком через КПП. Приближаясь, он стал дышать ритмическим дыханием.
Бдительный мичман Грелкин дежурил по контрольно-пропускному пункту на пару со своим термосом.
Антон остановился и смотрел мичману в глаза.
— Куда тебя посылали? — мирно полюбопытствовал мичман.
— Да уж посылали, — молвил Антон и двинулся дальше. Дневальный по роте тоже не удивился появлению Антона.
Только спросил:
— Разве ты в карауле?
— А как же, — сказал Антон.
— На каком посту?
— Звезды стерегу, чтоб не падали, — ответил Антон и прошел в кубрик к своей койке.
— Балда, — буркнул дневальный и вернулся к своему занятию — упрятанной в тумбочке шахматной доске.
Ставя самому себе маты, дневальный начисто забыл о явлении среди ночи Антона Охотина. Когда его потом спросили, видел ли он Охотина в неположенный час суток, дневальный не вспомнил. А может быть — и даже очень возможно — не захотел вспоминать такое невеселое событие.
До подъема Антон ворочался, комкая простыни, весь окуренный туманом размышлений, и встал по сигналу легкий и звонкий, как химическая пробирка.
Главный старшина построил роту на утренний осмотр и, прохаживаясь вдоль строя, пока командиры отделений просматривали волосы и бороды, бляхи и бирки, ботинки и воротники, вдруг задержался близ Антона.
— И как? — выпятил нижнюю губу Лев Зуднев. — Не умер? Зайдешь после занятий. Только уж причину мне изобрази самую небывалую, — пошатал пальцем перед его носом старшина роты.
В груди кипела всесжигающая лава ненависти, он уничтожил бы сейчас этого фельдфебеля с силикатными мозгами, наслаждающегося тем, что будто бы перебирает пальцами в кармане покорные нити его, Антона Охотина, судьбы.
— Да, Охотин, — продолжал выражать свою благосклонность Лев Зуднев, — знал бы ты, каких только я причин не наслушался за время своей службы младшим командиром. Считай. Дни рождения — свой, папин, мамин, бабушкин, жены, тещи; приезды — мамины, папины, бабушкины и так далее; отъезды и свадьбы; внезапные болезни одинокой тети; смерть родственников всякой степени родства; переезд на новую квартиру; разнообразные семейные драмы с инфарктами и без; покупка часов, лечение зубов, междугородный телефонный разговор, уход в армию лучшего друга, самоубийство обманутой женщины, забытые дома казенные вещи, конспекты и учебники и всякое прочее, как-то: покупки, семейные торжества, домашние дела, личные интимные переживания, редкие спектакли в театрах, возвращение долгов, уплата штрафа в милиции, получение депеши до востребования, и так далее и тому подобное, и все это скучно, Охотин, потому что давно знакомо и постоянно повторяется. Только два человека обрадовали меня как знатока: Герман Горев со своей перебитой собакой и ты с гонораром в Управлении по охране авторских прав. Это, конечно, неповторимо, и этого не переплюнешь, но все-таки придумай что-нибудь свеженькое. Верю, что ты еще раз потешишь мою душу, Охотин. Я благодарный ценитель, ей-богу, отпущу до вечера.
«Господи, хоть бы у него отсох язык…» — думал Антон.
— Да, Охотин, — продолжал пытку Лев Зуднев, — все на свете относительно. Прежде и я считал увольнение в город высшей наградой и непревзойденным благом. А теперь я могу сам себя увольнять хоть каждый день, и знаешь, пропал весь прежний пыл. Стало неинтересно. Хочешь, расскажу как другу?
«Таких друзей за… да в музей…» — все более свирепел Антон.
— Теперь я, прежде чем написать себе увольнительную, сочиняю причину, — сказал Зуднев — Никогда не ухожу в город, пока не придумаю оригинальную причину…
— Пошел бы ты, Зуднев, к монаху, — выбранился Антон. Сдерживая движение, он отпихнул ладонью интимно придвинувшегося к нему старшину роты.
Ошеломленный, Лев Зуднев завращал головой, озирая соседей Антона по строю.
— Все слышали?! — вопросил он наконец. Оказалось, никто ничего не слышал.
— Как так не слышали?!!
— Вам показалось, товарищ главный, — миролюбиво молвил Механикус — Это бывает. Называется: галлюцинация слуха.
— Я тебе покажу галлюцинацию слуха… — процедил Лев Зуднев меж зубов и поспешно отошел.
После второй лекции, успешно похитив с вешалки бескозырку, Антон съехал по водосточной трубе вчерашним способом и понесся своей дорогой.
— Она назвала его Денисом, — запинаясь в недоумении, будто сообщал об извержении вулкана на Дворцовой площади, сказал Герасим Михайлович.
— В честь кого? — Антон тоже удивился необычайному имени.
— Трудно предположить, что в честь того гусара, который в свободное от боев и попоек время сочинял не очень плохие стихи, — поднимая густые брови, сказал музыкант. — Надо искать другое толкование.
— Некогда мне искать толкование, — сказал Антон. — Как она?
Герасим Михайлович стал говорить неохотно, очерчивая тростью квадраты по щелям между кафелями на полу:
— Мало радостного. Роды были трудные, она родила гиганта, а ведь у девочки, простите, узкий таз. Вам надо это знать. Она тяжело носила, мне пришлось вывезти ее в деревню…
Болезненная спазма крутила и коверкала Антона.
Он послал записку: «Я всегда, весь навеки твой и Денискин».
Записку принесли ему обратно.
На этот раз он возвратился в училище по водосточной трубе. Чудо не кончалось, никто не заметил его среди хлопотливого дня. Только Костя Будилов поинтересовался:
— Где пропадал три лекции?
Не хотелось выдумывать, и он сказал:
— Костя, ты ведь не любишь, когда тебе врут.
— Естественно.
— Ну и не спрашивай.
— У меня обязанность, — не согласился Костя.
— Ну спрашивай, и я совру, — сказал Антон, сдерживая раздражение. — У тебя что-нибудь есть, кроме обязанности?
Есть, старик, — мирно улыбнулся Костя. — Проваливай, и больше так не делай.
Часто человек, облеченный полномочиями, проявляет излишнюю суровость, жесткость и требовательность. Так уж получается, потому что власть требует своего осуществления в действиях, и если такие действия долгое время почему-либо не вызываются обстоятельствами, власть как бы увядает и утрачивает сознание своей необходимости, и тогда, забеспокоившись, власть предпринимает жесткую акцию просто так, проверяя и оправдывая себя.
Но бывает и так, что человек, облеченный полномочиями, понапрасну проявляет снисходительность к нарушению порядка, кажущемуся на первый, неглубокий взгляд безопасным. Надо было тогда Косте настоять, вытянуть из Антона отяготившую его тайну. Косте Будилову, и только Косте, а не Льву Зудневу, не Герману и даже не Гришке, мог бы Антон рассказать о полуреальном своем состоянии, о безумном переплетении событий, составивших его счастье и его беду. Но Костя мягкотело отстранился, и ничего теперь не исправишь в биографии Антона Охотина.