А теперь наступает моя очередь.
— А что с тобой, дылда? — Староста дергает меня за ногу.
На работу надо направить десять человек. Должен пойти один из нас: или мой сосед с забинтованной ногой, или я!
Я спускаюсь с нар на пол.
Антон, начальник лагеря, представляет меня русскому в качестве десятого человека с таким видом, словно делает мне большое одолжение.
— Десять человек! — с довольным видом говорит он. Норма выполнена!
А все остальное здесь не так важно! В глубине барака громко стонут несколько больных с высокой температурой. В углу староста нарезает хлеб. Я стою в рваных носках на холодном полу. Без сапог. На улице пятнадцать градусов мороза.
— Эй, староста! Эй! У меня нет сапог!
С таким видом, словно он мой самый лучший друг, староста бросает мне русский валенок, в котором нет пятки. Во втором валенке в подошве зияет огромная дыра.
— Ничего страшного, что эти два валенка на левую ногу!
Я надеваю промерзшие валенки. Я иду в них по твердому насту. Целый день до самого вечера мы роем котлован. При всем желании мы бы не смогли с помощью наших ломов и железных лопат вынуть из котлована больше чем один кубометр мерзлой глины. Десять человек и два охранника.
Почему мне все так безразлично? Почему я больше не возмущаюсь? Неужели это только потому, что Франц, мой сосед по нарам, говорит мне:
— Мертвых закапывают позади барака, в кустах!
— Но тогда зачем при медосмотре они так возились с нами?
— Но это же русский военный госпиталь! А мы здесь как докучливое приложение. Начальник госпиталя не может заботиться еще и о нас.
— Начальник госпиталя?
— Да, шеф военного госпиталя, капитан медицинской службы. Если бы он знал, что с нами вытворяет Антон, он бы сразу вмешался и навел порядок!
— Почему же никто не скажет начальнику госпиталя, что Антон сведет нас всех в могилу?
— Неужели ты думаешь, что Антон позволит тебе поговорить с начальником госпиталя, когда тот приезжает сюда с обходом! Да и все равно он приезжает к нам только раз в несколько недель.
— Но ведь сам Антон тоже всего лишь военнопленный, как и мы!
— Это верно. Но Антон чех. Он говорит по-русски, по-польски, по-чешски и по-немецки. Ему всего лишь двадцать один год. Но русские доверяют ему, так как он один справляется со всеми делами. У русских нет никаких проблем с военнопленными!
Я больше не возмущаюсь. И когда утром приносят хлеб, я уже не спрашиваю:
— И это, по-вашему, четыреста граммов? Да никогда в жизни этот кусок хлеба не весил четыреста граммов!
Да, в жизни не весил. Но за четырнадцать дней до смерти это хорошие четыреста граммов хлеба!
— Или ты не хочешь хлеба, ты, изнеженный господин! Можешь отказаться от своей пайки! Сегодня утром трое из вас и без того не смогут получить хлеба!
Я решаюсь подъехать к Антону:
— Да, знаешь, не хотел бы я оказаться в твоей шкуре. На тебя, как на начальника лагеря, они взвалили тяжелейшую работу!
Обнаженный по пояс, Антон вытягивает в стороны свои изнеженные руки и выпячивает свой гладкий живот.
— Курва! Проститутка! — это его любимые ругательства.
Я веду себя как во время визита для представления. Ведь обычно лишь немногие решаются обратиться к нему, чтобы получить лишнюю порцию супа. Я же вообще не собираюсь ничего просить для себя.
— Лагерь существует всего лишь четыре недели? По-видимому, здесь надо еще много чего построить?
— Пленные сами виноваты, если им плохо живется. Мы могли бы здесь жить как в раю, — говорит Антон. Он не знает, как я к этому отнесусь.
— С другой стороны плохо, что даже те, у кого гипсовые повязки, не могут остаться в бараке! — подбрасываю я ему информацию для размышления.
— Как? С гипсовой повязкой? Да они же не выходят работать на улицу! — Антон явно напуган.
— Вчера один из новеньких с гипсовой повязкой на руке выходил вместе со всеми на работу на мороз! Разумеется, он ничего не мог делать своей загипсованной рукой. Но это только ухудшает общие показатели!
— Говоришь, вчера утром? Ах, так ты сам один из этих вновь прибывших! — Очевидно, Антон собирается тотчас разделаться со мной.
Но я тут же выкладываю свой первый козырь:
— А тебе известно, что я являюсь доверенным лицом Национального комитета «Свободная Германия»? Я удивляюсь, что у тебя в лагере еще нет ни одной группы нашего комитета!
— Ах, вот в чем дело, Национальный комитет! — говорит Антон. — По этому поводу я уже три недели тому назад подавал заявление.
— Очень хорошо. Но ты ведь чех. А Национальный комитет касается, разумеется, только немцев.