Мать знакома с родителями обоих парней по совместной автобусной экскурсии и хочет, чтобы и Ханс познакомился с ними, так как они обнаруживают благоразумие, каковое ее сын не проявляет. Необходимо сплотиться в группу, лишь объединившись, мы станем сильны, Ханс говорит, что уже нашел такую группу и в ней добился признания благодаря своим необыкновенным способностям, которые нигде больше признания не находят, только там. В группе этой никто его не заменит и ни с кем не перепутает.
«В баскетболе я незаменим и как нападающий, и как защитник, а вот работу мою может выполнять любой другой точно так же, как и я, и в жизни все так же, — это пример из жизни вообще, где работа есть зло, и меня со всех сторон убеждают, что это неизбежное и необходимое зло, а я бы и без работы вполне мог прожить. Необходима мне только одна Софи. Когда она меня полюбит, мне даже на работу наплевать будет».
Выразившись так, он с презрением отвергает несчастный бутерброд с маргарином, специально для него потолще намазанный, опять этот маргарин, колбасы, что ли, нет, тьфу, тошниловка, и бросает обоим коллегам в лицо, что добиваться свободы должна индивидуальность, а никакая не группа, бесчувственная и безымянная, в которую погружаются, чтобы никогда уже больше не выплыть, разве что если стать ее предводителем, или если эта группа скроена специально для тебя, каковой и является его собственная группа, он тоже приложил руку к ее формированию.
Все это время к хлебу он так и не притрагивается.
— Я ведь достаточно денег тебе приношу, могла бы уж купить и приличного масла или колбасы. Нужно, в конце-то концов, стать отдельным, единичным, это и есть новый тип рабочего, которым я все равно скоро уже перестану быть. Рабочий старого типа навеки останется рабочим. Обособленному рабочему-одиночке требуется много света, воздуха, солнца и места, где произрастают цветы, травы и деревья, которые такой рабочий тогда наконец научится ценить. Всем этим он раньше пренебрегал в своей политической борьбе. Опять же спорт для современного человека пишется с заглавной буквы.
Мать в этот момент совершает решающий промах, а именно она — как и всякий раз, когда разъяряется и не может больше сдерживаться по отношению к своему сыну, — принимается рассказывать о концлагере, о евшем яблоко ребенке, которого били головой о стену до тех пор, пока он не умер, после чего яблоко доел его убийца. О детях, которых сбрасывали с третьего этажа, просто так, чтоб помучились. О молодой матери, ее вместе с ребенком, которому только два дня исполнилась, отправили в газовую камеру, потому что раньше она упросила врача дать ей родить. И врач ей позволил.
— Многим моим товарищам и товарищам твоего отца отрубили головы в казематах окружного суда. Я помню о них постоянно.
«Э-э-ы-ых», — притворно зевает Ханс во весь рот, он слышал это достаточно часто и полагает, что времена изменились, а вместе с ними и люди, у которых теперь другие заботы. И прежде всего — у молодежи, которой принадлежит будущее, ведь его она, в конце-то концов, тоже созидает своими руками.
Оба товарища с заскоком в мозгах на этом деле смущенно помешивают в ведерке, чтобы клей оставался жидким и не затвердевал. Для этого клею необходимо тепло, на улице ведь холодно, а здесь его согревает духовка кухонной плиты. Они никак не поймут, с какой стороны подступиться к Хансу, он кажется таким уверенным в себе, по всей вероятности, к нему уже подступились другие и используют в своих целях. Снаружи холодный ветер как плетью хлещет по улицам холодными потоками ливня. Гнутся деревья, свиваясь в мокрые петли. Бушует природная стихия. Бесчисленные невидимые руки, берущие начало в рабочем движении, хватают двух молодых парней с ведерком клея и выталкивают их вперед, чтобы они выложили перед Хансом свои весомые аргументы. Наконец-то они начинают открывать рот. Он, однако, прислушивается не к ним, а к внутреннему голосу, который говорит, что нужно достичь корней бытия, чтобы понять самого себя, тогда сможешь понять и остальных. «Коли вам кажется, что вы можете сделать что-то для других, не познав сперва по-настоящему самих себя, то оба вы болваны набитые. Ведь это и есть первейшее условие. Иногда при этом совершаются поступки, которые на первый взгляд могут даже показаться нелепыми и бессмысленными, но это вовсе не так, поскольку они для тебя необычайно важны. Моего нового друга зовут Райнер и он будет почище, чем все здесь». Говоря объективно, последнее не соответствует действительности, потому что квартира у Витковски невероятно запущена, однако ослепленный молодой человек этого не замечает.
— Кто он, этот Райнер? — хочет знать мать, она уже и раньше спрашивала о нем, но позабыла.
— Отец его служил прежде в СС, — отвечает Ханс, — а теперь он на пенсии и служит портье. Его дети в гимназию ходят, в ту же, что и Софи, а я запишусь в среднюю школу рабочей молодежи.
— Ты ведь хотел на преподавателя физкультуры учиться.
— Больше не хочу, я намерен окончательно вырваться наверх.
Парни с ведерком приумолкли, да им и уходить пора. Ливень снаружи уже стихает, но все же нет-нет, да и потрясает устои оконных стекол. Наверное, ливень, похожий на этот, хлещет по окнам Софи и треплет березы в саду, он мог бы прихватить для нее весточку любви. Софи, не иначе, сидит в свете настольной лампы и делает уроки, которые в школе заданы на дом, и Хансу так хочется решать школьные задачи, но в школу он не ходит и задачи настоящей у него тоже нет.
— Значит, не пойдешь, — говорят оба расклейщика плакатов, поднимаясь.
— Сходил бы с ними, — увещевает мать.
— В такую собачью погоду — нет уж, спасибо, я и по солнышку бы не пошел, потому что сухая погода — то что надо для тенниса.
— Тебе же работа всегда нравилась. Лишь благодаря ей ты стал частью рабочего класса, одним из тех, кто стоит за тобой и перед тобой в непрерывной людской цепочке, которая создаст новую эпоху.
— Рехнулась совсем? Шуточки, тоже мне. Физический труд — самая примитивная ступень трудовой деятельности, которая когда-нибудь вообще изживет себя, так Райнер говорит. Он, Анна и Софи говорят, что люди начали развивать культуру лишь тогда, когда научились отделять ручной труд от способа облегчить его при помощи инструментов и других подсобных средств. Без работы головой не было бы и культуры, которая вообще есть самое важное.
Мать говорит, что он ее с ума сведет, и оба расклейщика ей поддакивают.
— С ним сейчас бесполезно говорить, так мы считаем, госпожа Зепп. Ну, ладно, до свидания тогда. Мы пошли, оставляем этого заблудшего товарища. Может, он одумается еще, но что-то с трудом верится. В последнее время такие случаи происходят все чаще.
Мать говорит: — Заходите еще, потом, когда у вас времени побольше будет. Мы его все-таки убедим, вот увидите. Что ж, вам ведь идти надо.
На улице порывы ветра, словно поджидавшие этой ключевой реплики, раскрывают свои объятия и проглатывают обоих парней вместе с их ведерком. Будем надеяться, что ветер заодно не проглотит плакаты, они ведь из бумаги, а оттого беззащитны перед сыростью. Целлофановая оболочка их кое-как защищает. Снаружи уже поутихло, отсвечивают мокрые стены домов, и асфальт, тоже мокрый, снова блестит, как мокрый асфальт в каком-нибудь фильме. Да, видно, и снимался в том фильме приятель этого асфальта.
Мать говорит: — Если бы знал об этом твой погибший отец, который пожертвовал собой ради нашего дела!
— Не жертвовал он собой, убили его и все. А то бы еще жил и жил себе. Что он теперь с этого имеет? Я вот себя ни в какую жертву приносить не собираюсь, это совершенно точно. Когда в книжках, которые Райнер дает, читаю про боль, причиняемую кому-то, то она для меня настоящая, более реальная, чем когда я думаю о боли, которую причиняли моему отцу там, на Лестнице смерти в Маутхаузене.
— Ты еще куда-то пойдешь, Ханс?
— По такой собачьей погоде? Даже оседлав мустанга, я и в пяти метрах ничего не разгляжу, а на окраине, на открытой местности, где вечерние туманы поднимаются, я вообще ничего не увижу. Открытая местность, когда ты на коне, совсем иная. Вечерком схожу, пожалуй, в джазовое кафе.