— Ты похожа на меня, когда щуришься.
— Только когда щурюсь?
Они пошли дальше. Позади дома валялся полусгнивший кожаный диван. Вдруг между его пружин проскользнула мышка-полевка и исчезла. Отец огляделся и покачал головой:
— Почему мне, собственно, так хочется уехать за город?
— Ты хочешь, чтобы я тебя спросила? Ладно. Почему тебе так хочется уехать за город?
— Потому что я всегда мечтал встать утром, выйти на травку и пописать.
Она весело глядела на него:
— Только поэтому?
— Неужели есть причина весомее? Ну что, поехали?
— Давай еще посмотрим.
На этот раз она осмотрела дом более внимательно, словно бы это она собиралась его купить, а отец был маклером. Она чуть не принюхивалась к дому, как зверек.
— И сколько он стоит?
— Четыреста тысяч.
Она удивленно подняла брови.
— Это правда, — сказал он.
— И у тебя есть эти деньги?
— Нет, конечно. Но в банке обещали дать заем. Мне верят. Полицейский, к тому же всю жизнь я был аккуратен в делах. Вообще говоря, жаль, что дом мне не понравился. Пустое жилище выглядит так же жалко, как и брошенный человек.
Они сели в машину. Линда обратила внимание на придорожный указатель «Взморье Мосбю». Он покосился на нее:
— Хочешь, заскочим?
— Да. Если успеваем.
На парковке стоял одинокий автоприцеп. Киоск был закрыт. На ветхих стульчиках около прицепа сидели мужчина и женщина и разговаривали по-немецки. Между ними стоял столик. Они сосредоточенно играли в карты. Линда и Курт Валландер спустились к воде.
Именно здесь несколько лет назад она посвятила его в свое решение. Она не будет заниматься реставрацией старинной мебели, не особенно верит она и в то, что осуществится ее мечта стать актрисой. Она уже не мечется по всему миру. Давно уже она не видела парня из Кении, учившегося в Лунде на врача, — это была ее самая большая любовь, хотя за последние годы память о ней несколько поблекла. Но он уехал домой в Кению, а она за ним не поехала. И попыталась найти ключ к собственной жизни, присматриваясь к матери, к Моне. Но видела только женщину, вечно бросающую начатое на полдороге. Она хотела родить двоих детей, а родила одного. Она считала, что Курт Валландер будет ее единственной и великой любовью, но развелась с ним, и теперь вышла замуж за какого-то помешанного на гольфе бухгалтера из Мальмё, ушедшего на пенсию по болезни.
Тогда Линда со вновь проснувшимся любопытством стала наблюдать за отцом, следователем, вечно забывавшим встретить ее в аэропорту. Она даже дала ему прозвище: Тот-кто-забывает-что-я-существую. У кого никогда нет на нее времени. Она понимала, что теперь, после смерти деда, никого ближе отца у нее нет. Как будто она подкрутила бинокль и приблизила его к себе… но не слишком близко. Как-то утром, проснувшись, она вдруг поняла, что единственное, чего бы ей по-настоящему хотелось, — быть, как он, полицейским. Целый год она никому об этом не говорила, кроме разве ее тогдашнего любовника, но, постепенно убедив себя, что это и есть ее выбор, она дала любовнику отставку, прилетела в Сконе, привезла отца на этот самый берег и сообщила ему о своем решении. И до сих пор не может забыть, как это его ошарашило. Он даже попросил пару минут, чтобы подумать. И она вдруг почувствовала неуверенность. Она-то думала, что он обрадуется. И за эти несколько мгновений, что он стоял, повернувшись к ней широкой спиной, и ветер вздымал его редеющие волосы, она уже приготовилась к ссоре. Но когда он вновь повернулся к ней улыбаясь, она уже знала, что все в порядке…
Они спустились к кромке воды. Линда поковыряла ногой след лошадиной подковы. Курт Валландер смотрел на чайку, парившую почти неподвижно над его головой.
— Ну и что? — спросила она. — О чем ты думаешь?
— О чем? О доме?
— О том, что я скоро предстану перед тобой в полицейской форме.
— Даже не могу себе это представить. Скорее всего, я огорчусь.
— Почему?
— Потому что знаю, каково это на самом деле. Мундир — это пустяк. А вот выйди-ка в нем на люди. Все на тебя смотрит. Ты полицейский, ты на виду, ты всегда должна быть готова броситься разнимать любую драку. Я-то знаю, что тебя ждет.
— Я не боюсь.
— А я и не говорю о страхе. Я говорю о том дне, когда ты наденешь форму. Потом тебе ее уже не снять.
Она подумала, что он прав.
— И как ты думаешь, получится у меня?
— В Высшей школе получилось. И здесь получится. Впрочем, ты сама должна ответить на этот вопрос.
Они брели по берегу. Она рассказала, что на днях едет в Стокгольм, на выпускной бал. Потом она и ее товарищи разъедутся по разным углам страны.
— А у нас и бала не было, — сказал он. — Да и образования настоящего я толком не получил. Я и сейчас думаю, чем они тогда, в годы моей юности, руководствовались, отбирая кадры для полиции. Главное, наверное, чтобы парень был поздоровее. Ну и не полный дурак. Но помню, что когда впервые надел форму, пошел пить пиво. Не на улице, понятно. У приятеля в Мальмё.
Он покачал головой. Линда только гадала, веселят его или печалят эти воспоминания.
— Я тогда еще жил с родителями. Папаша чуть с ума не сошел, когда я явился в полицейском мундире.
— Почему он так не хотел, чтобы ты стал полицейским?
— Я понял это только после его смерти. Он меня разыгрывал.
Линда остановилась как вкопанная.
— Разыгрывал?
Он смотрел на нее с улыбкой:
— Мне кажется, он был очень доволен, что я стал полицейским. Но вместо того, чтобы это признать, он поддерживал во мне чувство неуверенности. И, как ты знаешь, это ему удалось.
— Ты шутишь.
— Никто не знал отца лучше, чем я. Уж я-то знаю, что говорю. Папаша был редкостным ерником. Всю жизнь всех разыгрывал. Но другого-то негде взять!
Они пошли к машине. В разрыве облаков появилось солнце, и сразу стало тепло. Немцы-картежники даже голов не подняли… Открывая дверцу, он поглядел на часы.
— Что, домой торопишься? — спросил он.
— Никуда я не тороплюсь. Просто не терпится поскорее начать работать, вот и все. А почему ты спрашиваешь?
— Да дело одно есть. Расскажу в машине. — Они свернули на Треллеборгсвеген, потом к замку Шарлоттенлунд.
— Это и делом-то не назовешь. Но, поскольку это тут рядышком, надо бы заехать.
— Что тут рядышком?
— Замок Маребу. Вернее, озеро Маребу.
Дорога пошла узкая и извилистая. Они ехали медленно, и он так же медленно и с остановками рассказывал ей, что, собственно, произошло. Неужели его письменные отчеты такие же неуклюжие, подумала Линда.
Впрочем, история оказалась довольно заурядная. Два дня назад в истадскую полицию позвонил человек, не пожелавший назвать ни себя, ни места, откуда он говорит. На каком-то с трудом определимом диалекте он сообщил, что над озером Маребу он видел горящих лебедей. Подробностей он сообщить не смог или не пожелал. Как только дежурный начал задавать вопросы, он отключился и больше не звонил. Разговор был зарегистрирован, но никаких мер по нему не принималось — вечер был забит происшествиями: мордобой в Сварте, взлом магазина в центре Истада. Решили, что звонившему либо показалось, либо это просто неумная шутка. Только отец, услышав эту историю от Мартинссона, подумал, что, скорее всего, так оно и было — слишком уж неправдоподобно для выдумки.
— Горящие лебеди? Кто мог это сделать?
— Садист. Живодер.
— И ты в это веришь?
Он остановил машину на пересечении с главной дорогой, и только когда переехал ее и свернул на Маребу, ответил: