— А разве вас не учили? Полицейский не должен верить или не верить. Он должен знать. Но он всегда должен быть готовым к тому, что произойти может все, что угодно. Включая и горящих лебедей… если это, конечно, подтвердится.
Линда больше ни о чем не спрашивала. Они поставили машину и спустились к озеру. Линда шла за отцом и ощущала себя уже в мундире, пока, правда, невидимом.
Они обошли озеро. Никаких следов мертвых лебедей. Ни он, ни она не заметили, что за ними наблюдают в бинокль.
4
Несколько дней спустя, ясным и тихим утром, Линда улетела в Стокгольм. Зебра помогла ей сшить бальное платье — голубое, с глубокими вырезами на груди и на спине. Сняли старинный особняк на Хорнсгатан. Пришли все, даже так называемый блудный сын их выпуска. Из шестидесяти восьми студентов Линдиного выпуска только ему одному пришлось прервать обучение — выяснилось, что у него серьезные проблемы с алкоголем. Ему не удалось ни скрыть их, ни разрешить. Кто сообщил об этом руководству училища, так и осталось неизвестным. По молчаливому и никогда не высказанному соглашению решили считать, что ответственность лежит на всех. Для Линды он навсегда остался кем-то вроде привидения. Он будет всегда мерещится ей где-то там, в осенней тьме, с его неутолимой тоской и жаждой вновь вернуться в родные стены.
На этом балу, когда они в последний раз собрались со своими преподавателями, Линда выпила слишком много вина. Она до этого никогда не напивалась и считала, что знает свою меру. Но в этот вечер она пила много. Может быть, потому, что нетерпение делалось еще мучительней при виде уже приступивших к работе сокурсников. Ее самый близкий приятель в годы учения, Маттиас Ульссон, решил не возвращаться на свою родину, в Сундсваль, и устроился в отделе охраны порядка в Норрчёпинге. И уже успел отличиться, сбив с ног какого-то озверевшего от анаболиков культуриста. Линда принадлежала к меньшинству, к тем, кто еще дожидался работы.
Были танцы. Зебрино платье заслужило всеобщее одобрение, кто-то произносил тосты, другие спели в меру ехидную песню о своих преподавателях. Все было бы замечательно, если бы у поваров в кухне не работал телевизор.
В последней программе новостей сообщили, что на дороге недалеко от Энчёпинга застрелили полицейского. Новость разлетелась мгновенно среди танцующих и подвыпивших аспирантов и их преподавателей. Музыку выключили, из кухни принесли телевизор. Линда потом вспоминала, что для всех это было как удар ногой в живот. Праздник сломался, свет словно поблек, они сидели в своих бальных костюмах и платьях и смотрели на страшные кадры — полицейского просто расстреляли в упор, когда он попытался остановить украденную машину. Из нее выскочили двое с автоматами — они с самого начала и хотели его убить, не было никаких предупредительных выстрелов. Праздник кончился, в двери постучалась суровая действительность.
Было уже совсем поздно, когда они расстались и Линда направилась ночевать к своей тетке Кристине. Она остановилась на Мариаторгет и позвонила отцу. Было три часа ночи, он заикался спросонья. Она разозлилась. Как можно спать, когда несколько часов назад убили его коллегу! Это она ему и высказала.
— Если я не буду спать, это вряд ли поможет делу. Где ты?
— Иду к Кристине.
— Неужели вы до сих пор праздновали? Который час?
— Три. Мы почти сразу разошлись, когда услышали.
Он по-прежнему шумно сопел, словно еще не решил, просыпаться или нет.
— А что это там шумит?
— Машины. Я ловлю такси.
— Тебя кто-нибудь провожает?
— Нет.
— Как ты можешь шляться ночью по Стокгольму в одиночку?
— Со мной все в порядке. Я уже не ребенок. Извини, что разбудила.
Она сердито выключила мобильник. Что-то я часто срываюсь, подумала она. С чего я так взвилась? Он просто сам не замечает, что дразнит меня.
Она поймала такси и направилась на Гердет, где жила Кристина с мужем и восемнадцатилетним сыном — тот все еще не съехал от родителей. Кристина постелила ей на диване в гостиной. Свет с улицы проникал в комнату. На полке стояла фотография — ее родители и она. Это было много лет назад. Ей тогда было четырнадцать, она прекрасно помнит этот момент. Дело было весной, кажется, в воскресенье. Они поехали в Лёдеруп. Отец выиграл фотоаппарат в какой-то викторине в полиции. Когда они собирались сфотографироваться все вместе, ее дед вдруг отказался и заперся среди своих картин в сарае. Отец тут же разозлился. Мона скисла и отошла в сторону. Линда пошла уговаривать деда выйти и сняться со всеми.
— Не хочу оказаться на одной карточке с людьми, которые стоят и ухмыляются друг дружке, а сами вот-вот разбегутся в разные стороны, — услышала она в ответ.
И до сих пор помнит, как больно ее задели эти слова. Она, конечно, знала, что дед особой деликатностью не отличается, но все равно это было как пощечина. Она тогда все-таки решилась и спросила деда, правда ли это — может, он что-то такое знает, что ей неизвестно.
— Притворяясь слепой, делу не поможешь, — сказал он. — Иди к ним. Тебе-то надо с ними сфотографироваться. Может быть, я и ошибаюсь.
Она сидела на диване и думала, что дед ошибался почти всегда. Но в тот раз он знал, что говорил. Он не хотел быть на той фотографии, сделанной с автоспуском. На следующий год, последний, когда родители еще жили вместе, напряжение еще больше усилилось.
Она даже пыталась покончить с собой — дважды. Первый раз, когда она порезала вены на руках, ее нашел отец. Она до сих пор помнит его ужас. Но врачи, наверное, сказали ему, что опасности для жизни не было. Родители ее почти не упрекали, разве что случайным взглядом или напряженным молчанием. Зато этот эпизод стал причиной последней безобразной ссоры, после чего Мона собрала чемодан и уехала.
Линда потом сама удивлялась, что не возложила на себя ответственность за развод родителей. Наоборот, она упрямо считала, что оказала им услугу — помогла расторгнуть брак, который фактически уже давно разрушился. Она все время вспоминала, что ни разу, несмотря на тонкий слух и чуткий сон, не слышала звуков из родительской спальни, свидетельствующих о том, что там происходит акт любви. Она просто вбила последний клин в уже непоправимо расколотые отношения, помогла им освободиться друг от друга.
А про вторую ее попытку самоубийства отец даже и не знал. Это был ее самый большой секрет от него, хотя иногда ей начинало казаться, что он знает. Но чаще, гораздо чаще брало верх убеждение, что о втором случае ему ничего не известно. На этот раз дело было серьезнее. Она помнит все до мельчайшей подробности.
Ей было шестнадцать лет. Она поехала к матери в Мальмё. Для нее это было время больших потрясений, какие случаются только в подростковом возрасте. Она ненавидела себя, вздрагивала, увидев свое отражение в зеркале и в то же время любила его, притом что собственное тело ей казалось воплощением уродства. Депрессия подкралась незаметно — первые симптомы были едва различимы, не стоили внимания. И вдруг оказалось слишком поздно — когда обнаружилось, что мать даже не понимает, что с ней творится, ее охватило совершенно невыносимое отчаяние. Больше всего ее потряс отказ Моны взять ее с собой в Мальмё. Не то чтобы ей было плохо с отцом — просто хотелось вырваться из маленького Истада.
В гневе она ушла из дома матери. Это было ранней весной, в канавах и на клумбах еще лежал снег, дул резкий ветер с пролива. Она шла по улице, длиннющей Регеменстгатан, к выезду из города. Где-то по дороге она заблудилась. У нее была та же привычка, что и у отца, — на ходу смотреть только под ноги. Так же, как и он, она постоянно натыкалась на фонарные столбы и стоящие у обочины автомобили. Почему-то она оказалась на переброшенном через автомагистраль виадуке. Сама не зная как и почему, она забралась на парапет и стояла там, покачиваясь от ветра. Она смотрела вниз на мчащиеся машины, их взрезающие темноту мощные фары. Как долго она так стояла, она не могла бы сказать. Это было как последнее приготовление, она даже не чувствовала страха или жалости к себе. Она просто стояла и ждала, когда же наконец тяжкая усталость и холод заставят ее шагнуть в пустоту.