Но в дверь сразу же постучали.
— Семенычев.
Вошедший был приземист, широкобров. Однако рукопожатие показалось резиновым: рука Косырева полежала в его ладонях, как в люльке, Косырев догадался, по какому поводу пришел этот человек. Он пропустил его вперед и сказал:
— Располагайтесь.
Но Семенычев жеманно глянул из-под широких бровей маленькими глазками и придержал Косырева за
руку.
— Позвольте без обиняков, Анатолий Калинникович. Вскрытие в два. Волнуюсь, польщен: ведь при вас... Сейчас извините за назойливость. Конечно, вы предполагали — благополучно прибудете, отдохнете. Но единственный для нас случай. Может быть, сочтете возможным?
Он склонил массивную седоватую голову набок: точечные зрачки сосредоточились на Косыреве.
— Совершенно не понимаю, о чем вы.
— Все, решительно все ждут вас, златоуста медицинского. И студенты, и преподавательский состав. О чем сочтете нужным.
Косырев поморщился прямолинейному комплименту. Ясно, попался, лекция в мединституте. Прогулку приходилось отложить.
— Хорошо, — сказал он, заматывая шарф. — Успеете собрать?
— Ждут, — оживился Семенычев. — И машина подъедет.
Косырев всмотрелся: по виду карикатурен. Но дело было не в его почтительной настойчивости. Семенычев переваливался впереди, оглядываясь, и готовый в случае чего поддержать. На улице приготовленно хлопнул себя по бокам.
— Как же так!
У подъезда стояла не «Волга», — где уж! — и не «Москвич», а обыкновенный в брезенте «козлик». Кривоногий шофер с подкрученными усиками по-солдатски ступил шаг вперед, выдвинул коричневую в мозолях руку и, надув шею, представился:
— Чапчахов. Разогнали другие машины. Последнюю в Ермилово, за родственниками.
Говорил он с трудом, натужно, — лицо в мелких жилках покраснело, — но и с большим достоинством. Имелись в виду близкие покойного, его смертью жил сейчас весь город. Семенычев, выжидательно пригнувшись, взирал на светило, готовый ко всему. Косыреву сделалось почему-то весело.
— Да садитесь же! — приказал он с оттенком профессорского демократизма.
Маленькое представление завершилось. Нырнув в машину и разместив громоздкие ноги в теплых полуботах, Семенычев пронаблюдал, как усаживается Косырев, и отечески укорил:
— Ушки-то опустите, продует.
Институт оказался рядом, в трех кварталах, можно было и пешком дойти. А пригнали машину. Раздевая Косырева, Семенычев улыбался: провинция, конечно но ритуал знаем. Неожиданно Косырев проговорил два часа, рисовал на доске, перепачкался мелом и долго отвечал на записки, пока не последовал всплеск аплодисментов.
Втроем, и исполняющий обязанности ректора Виталий Ильич тоже, они пошли в морг. Из глубины кругло-сводчатого коридора светили плафоны дневного света и слышался стук деревянного молотка.
По периферии секционного зала выстроились студенты. Складки белого покрывала остро горбились под большим телом на оцинкованном столе; предстоящее неумолимо превратит его в предмет манипуляций. Их ждали ассистенты и скрестивший опущенные руки лечащий врач.
— Егоров. Мы с вами переписывались.
— Помню, помню, как же. Вот какие дела... Приступим?
Егоров рассказал о последнем диагнозе. Тромб легко сделал свое дело. Летальный исход ранним утром, несмотря на принятые меры.
— Чего-нибудь чрезвычайного не случилось? — спросил Косырев. — В самые последние дни?
Молодой врач глянул остро. Уважительно склонил голову.
— Вы правы, Анатолий Калинникович. Мне кажется...
Зверское убийство. Преступник оставил наглую записку — не отыщете. Действительно, пока ничего, кроме фотографии, которую и показали по телевидению.
— Так рассердился на угрозыск! До слез. А надо заметить — суровый человек. Это было накануне.
— Патологоанатомическая картина, — вмешался Семенычев, — непередаваемая. Лицо потерпевшей...
Косырев остановил его властным движением.
— В его положении было достаточно, — закончил Егоров.
— Да, так.
Наружный осмотр. Ассистент начал писать протокол.
Наступила очередь Семенычева. Лицо стало каменным, широкие ноздри раздулись. Здесь было все иное, чем в операционной, где спасают жизнь. Скальпели, мозговой нож в эмалированном подносе блестели тускло, грубо. Семенычев надел фартук. Покосился на черные резиновые перчатки, но решил работать без них. Они остались, скрюченные, будто хватка самой смерти. Руки его умело делали свое дело. Резиновый скрип ножниц, с грудобрюшной полостью конечно. Круговой распил черепа, мозг вынут. Поиски. Срез. Приникнув к окуляру микроскопа, он заработал винтом.
— Ну вот, — сказал он. — Вот. Тромб и красное размягчение.
Косырев вгляделся, классическая картина. За ним смотрели другие.
— Подготовить множественные срезы? — тихо дохнув через плечо, спросил Семенычев, вновь обретший смиренность.
— Не нужно, по-видимому, — невольно ответил Косырев. — Яснее ясного.
— А не поторопились чересчур?
Косырев резко обернулся. Что он, ребенок? Не знает, что ли: Косырев как врач, причастный к лечению, не мог давать указаний.
— Решайте сами, — сказал он.
— Как вы хотите, — блеснул глазками Семенычев.
Комиссия вернулась в институт. Поговорили об увиденном и подписали перепечатанный тем временем протокол. Провожавший Косырева по коридорам Семенычев рассказывал о технике вскрытия, о серых ядрах, упомянул Хартля и Джонстона. Косырев прислушался. Выходило, что Семенычев предлагает новые методы препарирования мозга.
— Описано у Комарома.
— У кого? У Комарова?
— Ко-ма-ром. Венгерский патологоанатом.
— Вот как, — мотнув головой, Семенычев огорченно сжал руки. — Такая эпоха. Открытия совершаются одновременно.
— Но вообще, — Косырев счел правильным подбодрить коллегу, — вообще, вы работаете артистически. С вами нет томительного ожидания. Не в осуждение вашей полезной профессии скажу, однако, что живого человека я вам не доверил бы.
— Почему?
— Слишком увлеченно вскрываете...
И подумал: к сожалению, тип прозектора, смакующего смерть, существует во врачебном мире. Семенычев не понял, принять ли сказанное как комплимент. Дальнейших разъяснений не последовало, они вышли на крыльцо, и тогда он с некоторым сомнением спросил:
— Говорят, вас сам Евстигнеев встречал?
Косырев пропустил вопрос без внимания. Черта едва, все ему, видите ли, нужно знать.
В машине Чапчахов подкрутил усики, надул шею.
— А я думаю, скончался он от перенапряжения. Нельзя перенапрягаться. Я, например, никогда не перенапрягаюсь.
И это было точно, машина Чапчахова двигалась чуть быстрее прохожих. Их обогнал фургон с красными крестами; у обкомовских ворот он повернул в глубь двора — мимо колонны ждавших проститься, мимо прислоненных венков.
Косырева сразу провели к Евстигнееву. Тот говорил по телефону, держа наготове другую трубку. По-свойски кивнул, кивком этим пригласив сесть. Окончив разговоры, откинул голову, закрыл глаза. Обветренное лицо сделалось похожим на лицо слепого Гераклита — ни единой мелкой морщинки, все глубокие, вырубленные складки. Наконец открыл глаза и непонятно спросил:
— Так как же?
Не ожидая ответа, он отхлебнул чая, сморщился и негодующе отодвинул стакан, в котором колыхнулась рубиновая жидкость. Глаза набухли внутренними, спрятанными слезами.
— Ах, какой это был человек. Толя! Он всех знал, любил область. Ты-то очерствел, смерти наблюдая, а это наш родной человек. Позавчера разговаривал с живым...
Евстигнеев помолчал. Но вдруг встал, всей грудью выдохнул воздух и сделал на лице иное, торжественное выражение. Прикалывая траурную повязку к косыревскому рукаву, напомнил:
— Похороны завтра.
Значит, завтра надо ехать на кладбище, иное сочли бы черствостью. Евстигнеев пристроил наконец повязку и, сменив тон на приказывающий, сказал то, о чем думал Косырев:
— Завтра день особый, будут и поминки. А послезавтра, учти, вечер мой. Не придешь, жена обидится.
— А как же иначе, — удивился Косырев. — Конечно, приду. У меня к тебе дело есть, между прочим.
Евстигнеев, стрельнув темными, с красноватыми белками глазами, чуть улыбнулся.
— Между прочим, и мне с тобой вот как поговорить надо.