Лицо Семенычева вновь озлилось донельзя. Машина круто развернулась. Тут-то Косырев и сообразил, что обиделся Семенычев страшно. Потрошить — это да, а на поминки — так нет. По рангу не положено.
Знакомый администратор проверил книгу приезжающих. Ореханова числилась. Прибыла две недели назад, а убыла — ровно четыре дня..
В номере, не успел раздеться, его настиг звонок.
— Куда ж ты пропал, Анатолий? Нельзя, брат, сам с ног валюсь, а нельзя. Сережку помнишь, шофера моего?
Когда он спустился, Сергей уже ждал. Высокий парень, крупные цыганские глаза, белозубая улыбка. Он погнал машину так, что все буквально исчезало позади.
— Завтра осмотрим город, — сказал он официальным тоном. — Что захотите.
Но, глянув на Косырева, сказал гораздо теплее:
— Знаете, я тоже целый день мучаюсь. Как младенец. Зачем живут люди? Абсурд, бессмыслица, самого вопроса ставить нельзя.
— Наверное, — мрачновато заметил Косырев, — чтобы творить добро.
— Это уж точно, — согласился Сергей, и вдруг — машина остановилась у мерцавшея ресторанной вывески, — странно волнуясь, спросил: — Почему на кладбище вы были рядом с С-семенычевым?
Он произнес, фамилию, затрудняясь, как заика.
— Вскрытие проводили вместе,— ответил, опешив, Косырев.—Да что вы, загадки сговорились загадывать! Злодей он, что ли, какой?
Сергей густо покраснел, но в чем-то успокоился. Косырев совершенно бесплодно посмотрел на него и нахлобучил шапку. У него было вроде скверное настроение. После того, как сказали, что стар, после сравнения с Нетупским. Лёна была в Ленинграде, он в Речинске — нелепость. И надо было идти на поминки.
Но как розовая полоска зари — вечерней или утренней? — в нем затеплилась надежда. Так жаль, что не застал ее. Но Лёна отыскалась.
Глава четвертая
Воробьевы горы
Пора рассказать эту историю. Их знакомство началось летом памятного пятьдесят третьего года.
Кандидатская потребовала всяких усилий, — и бесплодных в научном смысле тоже, — осталась стыдная пустота. Работу предлагали с места в карьер, пока был выбор. Впервые за много лет он оказался свободным. Решил посмотреть, как достраивают университет, далекий от предчувствия, что когда-то придется здесь жить. И работать.
Покинутые срубы села Воробьева. Здание поднялось до завершающей башни, до шпиля. Оно было готово, шла внутренняя отделка. Косырев охнул: девушка в брезентовых рукавицах скользнула по канату этажей эдак на семь, в одно мгновение слетела. Не торопясь он оглядел будущий корабль науки, всю его в небесах плывущую, небеса разрезающую оснастку и пошел вниз, к реке.
Извилистая тропка между лип с засыхающими верхушками вывела к Потылихе. Горланили петухи, и пляжились деревенские ребята. Буксирчик, мелко дрожа, тянул большой плот, и запах бензина, бревен, воды бодрил. Выбрав укромное местечко, Косырев лег между прибрежных кустов.
Здесь Москва была тише воды, ниже травы. Опрокинутая колокольня Новодевичьего золоченым крестом доставала высокой глубины и была бы неподвижной, если б не забегавший ветерок и не рябь, по которой бросались в разные стороны водяные пауки. У кромки воды сближались волосочками остей метелки тимофеевки, то открывая, то закрывая падавшую пирамиду колокольни. Мысли, как высокие перистые облака, не торопились никуда. Дубы, липы, отцветшие сиреневые кусты Воробьевых гор. В просвете листвы, на самом краю откоса — белая церквушка с аквамариновыми куполами. Будто там венчался Суворов и сохранилась могила одного декабриста. Ребята покричали, побросались, кто дальше, камнями, ушли. На железнодорожном мосту, четыре башни по краям, приплюснутый свод арки, грохотнул тепловоз. И снова все стихло... Хорошо было здесь, Косырев заломил руки за голову. Он ничего не ждал, и зря.
Зашелестели кусты, на берег вышла девушка. Косырев притаился. Она залюбовалась Новодевичьим, охватывая и всю окружающую картину. Упрямый округлый подбородок, прямой с горбинкой нос — крупные черты лица были под стать высокому росту и длинным голенастым ногам в свежих царапинах: видно, спускалась она по тропинке, не особенно осторожничая. Руки заложены за спину, полная самостоятельность. И воплощенный контраст: русые с рыжинкой волосы, но черные брови, светлые глаза, но смугловатая кожа. Стоптанные туфли и легкое, прикрывавшее колени платье — вот и все одеяние. Молоденькая Диана. Она подняла камень и по-мальчишески, из-за спины, швырнула. Недалеко.
Видно было, что она недовольна собой. Стала искать, чего бы еще кинуть, и тут увидела Косырева, залегшего охотником в засаде.
— Так не выйдет, — сказал он, поднимаясь. — Надо резче, срыву.
Мокрый сук крутнулся бумерангом, и брызги поднялись на середине реки. Но она не увидела его подвига, она уходила.
— Постойте! — крикнул он. — Смогу и до того берега.
Уходила.
— Я и на Веди до середины докидывал.
Она обернулась.
— Вы с Веди? Откуда?
— Из Речинска.
— Хм.
— Хотите, покажу Москву? Мне все равно нечего делать.
Зажевав травинку, она смотрела ему в глаза. Решала. Худая шейка, худоватые еще, по-девчоночьи, руки, но женские вразлет дуги бровей. Уйди она тогда, и жизнь Косырева, и ее жизнь пошли бы другим путем. Многое было бы иначе. Но она выплюнула травинку и кивнула.
Так они познакомились.
И был День. Весь день они ходили и ездили — на автобусе, троллейбусе, на метро, трамвае, на речном трамвайчике, вертелись на жужжащем клепаном самолете, ели сосиски и мороженое и болтали о чем подвернется: о Речинске, о Веди, о тайге. Он любил показывать Москву немосквичам, он любил Москву. А в удивленных глазах приезжей Москва была невероятной — суматошной, темповой, целеустремленной, — она притягивала своей ломкой и противопоставлениями. Через садик вошли в терема Третьяковки, не дотрагиваясь, как и везде, кроме автобусной давки, друг до друга. Но то поневоле, то не считалось.
Ее звали Леной, она поправила — Лёной. Ленинградка. А его Анатолий. Она не может так просто? Ну, пусть Калинникович.
— Кто же вы?
— Я хирург. Лечу жестоко, зато верно.
— Боже, вы счастливец, я мечтаю об этом. Кончаю через год школу, мысли разбегаются. Но об этом — больше всего.
— Хирургия — дело мужское, — наставительно сказал он. — Женщинам плохо удается. А точнее — никогда.
— Нет! — вскричала она возмущенно. — Нет! Вы просто деспот, вы опасаетесь, не хотите пускать! Надо же...
Внимательно осмотрела его, изучила. Улыбнулась.
— Ага, устали, милостивый государь. Я испугалась — неисчерпаемых сил — а вы не демон, тоже человек-человек. Присядем?
Они проходили как раз мимо полотен Врубеля. Демон, волевые и ледяные глаза, вызов богу. Она содрогнулась как в ознобе.
— Нет, пойдемте, я больше не хочу. Больше нельзя, все путается. Просто уйдем, не задерживаясь.
Ей, шестнадцатилетней, Косырев мог бы показаться старцем, но они сближались так просто, и кругом глазели отгадывающе, а они уже и за руки взялись, и не обращали внимания, не видели. Вечер застал в Химках, по водохранилищу плавно скользили меченные крупными цифрами яхты, их паруса перекрещивались, и солнце еще светило, а пассажиры наполняли теплоход. Присели на верхней террасе. Лёна устала, закинула локти на парапет, уперлась подбородком. Посерьезнела. Летали две гигантские волжские чайки, белые, с черно-серыми подпадинами; они описывали круги — вместе, врозь, вместе. Крик их — резкий, скрипучий, гортанный — был для людей отвратен, а для чаек лучше и нельзя. День был длинный, огромный день, и увы, он кончался...
Лёна была из рабочей семьи коренных питерцев, ленинградцев. Металлистов и камнерезов, чуть не со времен Петра, дивных умельцев. Вначале крепостные, потом, еще до отмены крепостного права, вольные, они влились в железный отряд промышленного пролетариата. Семью Орехановых не миновала ни одна стачка, ни одно выступление. После девятьсот пятого дед Иван Трофимович скрывался, не один год бродил с экспедициями по Уралу, по Сибири, Байкалу. Тогда же облюбовал Речинск. Считал, одно из самых красивых мест. Зимний брали отец и дед вместе, и от рассказов его у девочки захватывало дух.
Родители Лёны жили в Сестрорецке. Детей в семье было четверо — трудновато — и дедушка Иван Трофимович, одинокий после смерти жены, выбрал четырехлетнюю Лёну и выкрал из семьи. Началась война, эвакуация, и в сумятице получилось так, что мать со старшими попала в Ашхабад, а Лёна с дедом — в Речинск. После войны раздел закрепился, дед полюбил внучку на весь остаток жизни. Но родители скучали, и летом она уезжала в Сестрорецк. К братьям и сестрам, к дяденькам и тетенькам, к разговорам о прошлой и будущей жизни. На море, к яхтам! Все ученье и будни прошли, однако, с дедом, в Ленинграде...