— Милочка! — сказала Корделия, обращаясь к ней. — Милочка! Анатолий Калинникович, дорогой! Как вы могли скрывать такой алмаз, такой бриллиант? Бес-со-вест-ный! Столько строилось засад, даже Нинуленьку прочь, а победительница — вот она! Пора оформить отношения... И у вас пойдут ген-ни-а-а-льные дети!..
Корделня рухнула на стул с истерическим хохотом. Всеобщее внимание переместилось на Косырева и побледневшую Лёну. Та сглотнула слюну и внятно сказала:
— Разве вы не видите, мадам пьяна. Ну-ка, кто-нибудь, нашатырного спирта!
Тогда поднялся Алексей Федорович, более чем серьезный. Миновав Лёну, острые глаза перешли к хозяину дома.
— Од-на-ко, — проскандировал он, — есть правила вежливости, несоблюдение которых вынуждает покинуть стол.
Твердоградский не прощал обид, нанесенных жене. Но вмешался Нетупский. Он охватил плечи Корделни, что-то зашептал на ухо, и она отмякла, успокоилась, полезла чокаться на брудершафт.
Стычка эта по произволу Корделии оборвала их сближение. После — будь она проклята! — новогодней пирушки как-то получалось так, что и служебное общение происходило не наедине, а только при других. Теперь по вечерам она не задерживалась в институте, хотя говорили, даже ночевала, когда он отсутствовал. А он любовался ею и ревновал к Шмелеву, которому она часто, слишком часто и сердечно, да, сердечно и доверчиво улыбалась, а когда Косырев заходил в лабораторию, напротив, прятала со стола какие-то письма.
Наконец между ними состоялся разговор, тогда он не знал, что последний.
Размахивая ключами, Косырев, хотя не без опаски, повернул в лабораторию поздно вечером. Надо было срочно обговорить переделку циакрина, операционного клея — требовалась более нежная консистенция. У Анны Исаевны не получалось, а Лёна тоже знала в этом толк. По дороге остановился у «Доски гипотез», нововведения молодежи, где свет и дурь ума выставлялись наглядно, на всеобщее обозрение. Формула: «Почему бы не предположить, что...» Почему бы не предположить, что при некоторых психических заболеваниях возможно оперативное вмешательство? Что в барокамере возможны терапевтические процедуры? Почему бы... Он прочитали — хоть глаза протирай. Почему бы не предположить, что возможен симфонический оркестр при двух дирижерах. И гигантский знак вопроса. А внизу приписка: «Не выйдет! Без дирижера возможно. И было — Персимфанс». Незаметно подошедшая Лёна смущенно хмыкнула.
— Не видела, — сказала она. — Надо думать, Пашка.
Косырев, не глядя на нее, поиграл ключами.
— Но почему бы и действительно не предположить? — прибавила она. — Почти так и есть.
Косырев, сжав ключи, повернулся.
— Да, да, — кивнула она, поправив волосы мягким и усталым движением. — За пределами барокамеры давление тоже растет.
— Но это, м-м, глупая, недопустимая компрометация.
— Почему? Если не утрачено чувство юмора... Руководителей тоже воспитывают.
Косырев заговорил неожиданно горячо. Разве не он, не он сам всячески ограждал реальную свободу подчиненных возражать руководителю, не он пресекал чинопочитание, не он гнал прочь наушников, сеявших лживую информацию для дураков? Разве не он? И вот теперь его же, хоть в каком-нибудь смысле, сравнивают с Нетупским!.. Косырев никак не мог остановиться, он что-то доказывал, пробирал, и видел, что она не слушает, а смотрит на него, и снова поправила шпильку, а под глазами круги от бесконечной работы и от чего-то еще, и ему жаль ее, жаль, и хочется обнять, а губы выговаривают, что подчиненных нужно держать дисциплиной, и эти болтуны, бездельники Пашка с Валькой, просто надоели, куда смотрит Шмелев. и жаль ее, какая личная жизнь за этими стенами, сейчас сказать, что он не может, не может без нее, а она извне смотрит, смотрит сквозь, и выйдет просто глупо. Руки его сами потянулись, но Лёна остановила взглядом, отпрянула: помнит, помнит о той женщине. Проглотила ком.
— Толя...
Его пронзило собственное имя.
— Толя, — она дотронулась до сжатого его кулака. — Все у вас преблагополучно, а так хочется кинуться на помощь.
Он сморщился, сжал стукнувшее сердце и жестко сказал:
— Не надо. Не надо христианской любви.
Она опустила голову в сбившейся шапочке, руки его снова потянулись, но, звякнув ключами, он увидел открытую дверь и пошел прочь, совершенно забыв о циакрине... Шмелев, подумал он тогда, Шмелев. А ко мне только жалость, только.
Но какой там Шмелев, она уехала, она сбежала в Ленинград. И он обязан был крепко подумать, что же он сам такое.
Глава пятая
Свет прошлого
Узнав, что Лёна в Ленинграде, Косырев заторопился. Но утром аэропорт ответил, что Свердловск не принимает, и, видимо, надолго. Поезд уходил в два ночи. Он сложил чемоданчик — на дне лежал дневник в зеленом бархатном переплете,— и, обозрев еще один гостиничный номер в своей жизни, спустился вниз.
У подъезда чернели кучки неистаявшего снега, присыпанные песком, и блестели холодные лужи. Все было готово к весне, а зима еще упрямилась. Траурные флаги поснимали, только на одном фонаре повисла черная лента.
Сергей подъехал минута в минуту, они улыбнулись друг другу, как знакомые. На заднем сиденье лежала толстенная «Общая биология». Не пропустив, что Косырев это заметил, Сергей убрал книгу. Хотел что-то объяснить, но передумал.
— Иван Иванович просил напомнить, вечером обязательно к нему, — сказал он другое. — Куда сейчас?
Косырев махнул рукой вдоль улицы.
— Он говорил, вы местный уроженец. Давно не бывали?
«Давно». Это прозвучало, как глухой удар колокола из огромности и быстролетности времени... Не было тогда ни машин «Волга», ни самого Сергея... Воздух, его запахи, его дымы. Третий день дым отечества жил в Косыреве, а он еще не прикоснулся к самому заветному. Сощурил глаза, откинулся на спинку сиденья. Новостройки, новостройки. Время от времени, — приходилось, видно, возить заезжих персон, — Сергей немножко заученно называл места и кое-что добавлял
относительно перспективы развития. Поднаторел как экскурсовод.
Уже семь лет Речинск возвели в ранг областного города. Очерченная территория своим размахом могла поспорить с любым европейским государством, как, впрочем, и многие другие сибирские области. Не считая старых, мелких заводиков, здесь воздвиглись машиностроительный и химический гиганты. В разных направлениях побежали линии, ветки, станция превратилась в узел. Но главное, недра обнаружили драгоценнее содержимое, и вокруг плодились новые объекты, жилые здания, магазины, школы, росло население.
Однако Косырев ловил остатки старого, теснимого новым. Он вежливо кивал, но оставался в себе. Взгляд его, обнаружив резной карнизик или острый угол затейливой крыши знакомого до боли здания, притаившегося от близкого, неизбежного уничтожения, взлетал так же, как когда-то незатуманенный мальчишеский взор за голубями. И булыжная мостовая на спуске, по которой задергалась «Волга», вела на Сенной базар, где он покупал когда-то птичьи клетки и рыболовную снасть. Жив ли Сенной базар? На этом месте тоже стояли одинаковые шеренги. Жаль. Эти дома принадлежали и Косыреву, они были в каком-то смысле и его детищем. Он помнил тот давний восторг, когда вместе с Наташей открыл двери новой квартиры. Пространство радовало простором, и хотелось просто жить, чтобы в кранах всегда журчала вода. Ушла и та, и эта жизнь. Жаль уходящего!
Промелькнуло белое здание бывшей гимназии, подъезд с кариатидами. Сергей понял, чего жаждал Косырев, ввалившийся в город спустя вечность, и вез его к собору, к Веди.
Машина остановилась, хлопнули дверцы. Теряева слобода, бывшая окраина. Пошли по натаявшим лужам, прямо через размытое, бегущее небо. Все-таки весна брала свое, потеплело. Набухшие облака, но нет-нет — прояснение, и теплые вихорьки бескорыстно касались лица, обвевали шею. Сергей размахивая шарфом, шел впереди. Новый длинный забор, пригорок, и они вышли на речной простор.
С крутого берега Веди прежде открывались пойменные луга да заросли куги, зимой пересыпанные снегом. А теперь возникли пестрые домики-скворечни и квадратики садов, охваченные речной излучиной под панцирем серого, ноздреватого льда. Шоссе темной лентой спешило к лесу. Первая зеленоватая акварель — не листьев и не почек даже, а посвежевшей от весенних соков тополиной коры. Далеко-далеко бежал поезд, но глаза напрасно искали дымка, тянул электровоз. Однако гудок прорвал пространство, и вдруг ему откликнулось сверху. Они задрали головы. Летели гуси, колеблющийся угол то скрывался, то снова проступал через облака, будто переводная картинка под детскими пальцами. Ту-у-у-гу! Родина, сладкий воздух.