Приятельские связи его с годами, как и у всех, постепенно слабели. То кому-то не понравилось, что он отказался помочь устроить сына в университет. То кому-то просто претили его научные и административные успехи. То кто-то выезжал в новую квартиру на Лихоборские бугры. Оставалось говорить по телефону, мечтать о встречах — обязательно, обязательно, — и годы проходили, а потом просто не хотелось. Иное дело работа. Здесь человеческий атомизм преодолевался: когда надо — общайся, не надо — замкнись.
Однако выдавались и пустые вечера — не то чтобы безделья, голова всегда работала, — вечера усталости. Воздух не главное в жизни, по жить без него нельзя. Косыреву не хватало обыденного человеческого общения.
Эта потребность должна была куда-то толкнуть. Однажды в санатории, дописывая книгу, он познакомился с академиком Твердоградским. Оказалось, весьма симпатичный человек и сосед, квартира двумя этажами ниже. Их научные интересы были далеки. Но семья Твердоградского — он и молодая жена Корделия Пахомовна, звавшая мужа не иначе как «академичек», — взяла Косырева под свою опеку.
У Корделии была привычка, изогнувшись станом, совать руку знакомым для поцелуя. Но вообще она была милая женщина, читала и по-английски, и по-французски, даже реферировала что-то. Она перешагнула за сорок и молода была лишь по сравнению с супругом. Его любимым одеколоном была лаванда, свежесть лаванды молодила.
Корделия Пахомовна, обнаружив, что у Косырева нет телевизора, просто охнула от желания услужить. Пообещала цветной, французский, — дороговато, конечно, зато вещь престижная. Ему не хватало только этого престижа. А она обожала телевидение, и сам муж, Алексей Федорович, присаживался, правда попозже, часиков в девять, но смотрел все подряд, до конца.
Жизнь Твердоградского делилась надвое: вне досягаемости Корделии он был, говорили, серьезный ученый. И, невзирая на малый рост, человек властный, суровый. Но лично Косырев ничего такого не наблюдал. Ему правилась непоседливость, моторный характер Корделии, веселившей и академичка, и его самого. На вечеринках в своем кругу он чуточку выпивал, ел с аппетитом, но не в коня корм, забывал тут же — что́. В карты она была дока, палец в рот не клади, а Косырев не любил проигрывать. Не та модель! За карточными эмоциями и переживаниями, суррогатом жизни, виделись действительно жизненные и мыслительные комбинации. Его самолюбие в игре было незряшным, и рвался к победе он тоже не зря... Но когда в разгар общего сбора на подмосковной даче Корделия отходила к окну, молча курила и глаза застывали оловянно, с тяжелой слезой, а жилка на щеке дергалась нервным тиком, он корил себя за выигрыши.
Знакомство это совпало с изменениями в самом Косыреве, и пластинки запускались теперь куда реже. Они были замкнутыми, казалось — абсолютно черными.
Знакомство с Твердоградскими случилось после многих лет жизни под одним кровом. Вот как у нас в Москве. А потом все распалось, и весьма бурно, не без скандала даже...
По утрам он брился. Прежде, сразу перенесясь воображением в клинику или в аудиторию, он не видел и собственного скуластого лица в зеркале. Теперь образовалась привычка: под жужжанье электробритвы разглядывать его, живущее будто отдельной жизнью отражение. Изменения нарастали. Закустились брови, полезли длинные волоски в разные стороны; продольная морщина разрезала правую или левую щеку; уголки губ, странно свежих и, пожалуй, красивых, желчно приспустились вниз. И глаза над крупным с горбинкой носом запали в темные круги глазниц. Чтобы спрятать угрозу, это несомненно.
Зеркало. В мгновенном головокруженье трудно было понять, где настоящий Косырев — тут или там. Они двое были будто и одинаковы, как два полушария мозга. Но это только на вид! Что же скрывалось в их глубине, куда было устремлено правое, а куда левое? Зеркало снаружи и зеркало внутри — великая загадка. Казалось, что на этом сечении прошлое и будущее Косырева достигли точки разрыва. Его руки — тут или там? — сильные и притом изящные, как у пианиста или скрипача, с миндалевидными лунками ногтей, крепко держали жужжащее существо, но при надобности — почем знать? — могли бросить, разбить, уничтожить и его, и все остальное, привычное... Гибель или спасенье? Лицо отражалось быстрейшими вспышками, вот-вот погаснет и не возникнет уже никогда...
Косырев был далек ото всякой мистики. Совесть его была неспокойна. За каждодневностью уплывало главное, и он спрашивал себя: доколе?
К идее универсальной барокамеры он подошел не сразу. Все началось с размышлений над природой инсульта. Кровоизлияние в мозг — горе тысяч и миллионов людей.
Консервативное лечение инсульта обанкротилось. Под давлением сгустков излившейся крови нервная ткань 6ыстро перерождалась. А ведь в первые двое суток можно было оперировать и удалить еще мягкую опухоль.
У каждого Ньютона свое яблоко. Мысль Косырева была проста; натолкнул случай, описанный в газетах. Некий итальянский шофер захлопнулся в рефрижераторе и замерз. Как рыба, выброшенная на лед. Разморозили его постепенно, и, представьте, — ожил. Достойно фантастического романа! Косырев занялся искусственным снижением температуры тела. Оно замедляло жизненные процессы, снижало опасное при долгой операции черепное давление. Продираясь через текучку, сквозь разные симпозиумы, коллектив института подходил к победоносному завершению идеи. Но тут оказалось, что в одной областной клинике уже делают такие операции.
Институт Косырева — экспериментальный, — не мог просто перенимать пли усовершенствовать, он должен был давать свое. Давал. Но и не в первый раз обстоятельства превращали его в генератор идей для других. Сотрудники были недовольны-одни из-за престижа, другие из-за премий. Работали — работали... Только Елена Петровна Ореханова отнеслась к этому случаю спокойно. По ее мнению, видите ли, приоритетам скоро конец. Люди, жаждущие возвеличения, — сумасшедшие; оно никому не нужно, вызывает если не зависть, то насмешку. Работать не мешало бы, однако, и побыстрее, поэнергичнее. По большому счету Косырев тоже не придавал всему этому значения, целью было здоровье пораженных недугом. Но и ему было обидно. Итогом стало хотя и дружелюбно, но охотно передаваемое прозвище — Монбланец. Не Монблан, а именно Монбланец. Скверно звучит, с противным цоканьем. Но понял он прозвище правильно.
Настоящая работа не уходит в песок. Чрезмерное понижение температуры тела обнаружило скрытые опасности и подвохи. И возникла идея барокамеры.
Здесь длительная операция протекала бы при нормальной температуре; ткани, насыщенные кислородом повышенного давления, мобилизовали силы в борьбе за жизнь. Но подавай тонкий инструментарий; подавай лазер, который позволил бы прокалывать отверстия диаметром в микрон; подавай клей, прочно соединяющий влажные разрезы, а потом исчезающий, как призрак. Барокамера, задуманная как инструмент и рук и мысли, давала простор самым различным поискам. В Канаде доктор Лоухид уже добился внутричерепной пересадки вены. А Косырев мечтал о наитончайшем мастерстве, о микрохирургии.
Хирург — это не квалифицированный мясник, отсекающий мертвое; хирургия становилась средством восстановления и усовершенствования человеческого организма. И Косырев повторял себе и другим слова Гёте: «Хирургия есть божественное искусство, предмет которого — прекрасный и священный человеческий образ. Она должна заботиться о том, чтобы чудная соразмерность его форм, где-либо нарушенная или расстроенная, снова была восстановлена». В те давние времена и мечтать не смели о самых простых операциях на мозге. И вот как далеко ушла нейрохирургия. На летучках Косырев давал волю воображению. Медицина призвана объединить достижения всех наук. Истребить болезни. Усовершенствовать род людской. Всегда помни об этой отдаленной цели. Сотрудники слушали с интересом, внимательно, но далеко не все приходили в телячий восторг и никто не бросался на шею Косыреву. Он понимал: от него требовались не декларации, не философствования — дела.
Но как утерпеть, как сдержаться, когда впереди раскрывались блистательные перспективы. Кибернетическая диагностика, нейрокибернетика, а значит, замена гадания на кофейной гуще, над тьмой тысяч данных для диагноза и лечения — точным расчетом. Само собой, Косырев не мог и тут быть знатоком. Но подбирал людей, свободных от мертвых традиций, и вроде бы институт не отставал от восхождения науки. Он был хитрец, НИИ разрастался, не старея, а молодея.