— Шнурок завяжи, мучитель материн.
Но Славка, получив желанное, вмиг исчез, и они услышали, как он запрыгал через три ступеньки по лестнице.
На улице совсем помрачнело, снег лепился в окно. Зажгли свет. Косырев посмотрел на часы — четыре. Надо было идти к Евстигнееву.
— Ой, жаль, не дождался, — загорюнилась Марь Васильна. — Жалеть-то как будет. А может, останешься на денек?
— Останьтесь, Анатолий Калинникович.
— Какой он тебе Анатолий Калинникович, — осадила Марь Васильна. — Называй дядя Толя. Один есть, будет второй.
— Пусть как хочет, — улыбнулся Косырев.
— Жаль, жалко. В два ночи уезжаешь? Ну, я их на вокзал, на вокзал пришлю. Карточку лучше в чемодан положи, поломаешь в кармане. Вот банку яблочков завязала. И тебе мой совет — женись. Нехорошо одинокому, станешь злым, безразличным. Вгляделась — есть в тебе молодое, крепкий еще, детей доведешь до возраста. Деньжищи-то куда деваешь?
— Деньги, верно, скопились. Марь Васильна, дорогая, может, вам нужно? Мало ли что. Ну, пожалуйста...
Он осекся под Еленкиным пытливым взглядом.
— Да что ты!—вскричала Марь Васильна. —У нас все хорошо зарабатывают. И пенсия идет. Еще чего выдумал! Женись, найдется им дорога.
У выхода она заплакала.
— Ну, теперь все исполнила. Не увидимся уже больше, Толя, чувствую. Ждала тебя, теперь помру. Прощай.
Они поцеловались крест-накрест, три раза.
Еленка, надев пальто и натянув лыжную шапочку, собралась проводить. Выйдя на улицу, он оглянулся. Освещенный прямоугольник окна, там застыла темная фигура.
Они шли рядом, и шаг ее был не девичий, а длинный, мальчиший. В свете фонарей мокрый снег падал крупным сеянием и сразу облепил шапки и пальто. Пресный вкус снежинок холодил губы. Он вздохнул так, что добралось до самых упрятанных уголков.
Ему казалось, Еленка улыбается. Но когда повернулся к ней, лицо ее было задумчивым. Утупившнсь на ходу в нетронутый снег, девушка привычно горбилась.
— Трудно после долгого отсутствия, — сказал он. — Смерти и смерти, воспоминания об ушедших.
Еленка нагнулась, слепила снежок и бросила в снежную мглу.
— Я понимаю, — мягко откликнулась она. — И у меня умерла мама. Давно уже, а болит всегда... Бабушка и вправду ждала вас. Я так благодарна, вы так хорошо сказали на лекции о долге врача.
Еленка немного шепелявила, и голос ее напоминал детские голоса Марцевых, тридцатилетней давности.
— Хочу попросить, и не знаю. Но раз уж нечаянно заговорили о Сережке... Просто одно время была при нем вроде медсестры. Он чуткий. И злой, как подбитый галчонок.
Будто она знала, о чем они там, на берегу Веди, говорили.
— Не безнадежен. Переживет свой кризис и как еще вымахает.
— Об этом я и хотела, — Еленка просияла пониманию. — Да, он на переломе. Но...
Она помрачнела, отряхнула варежки от снега.
— Но расхождение с матерью у него ужасное. Тетя Ксеня все время плачет, а я ничем помочь не могу.
— Почему же, расхождение-то?
Еленка сбила с шапочки пушистый снег. Пригляделась, взвешивая,
— С вами хочется быть откровенной... Думаю, из-за проклятых слухов. Ну, об отце. Говорят, тетя Ксеня дружила с Евстигнеевым, ну и... Ручаюсь, неправда, кто делает собственного сына шофером? И Сережка давно бы мне рассказал. Но если он тоже узнал...
Она опустила глаза, Косырев прикусил губу. Но нет, она права, столько лет в прятки не играют, да и Евстигнеев не такой. Чепуха. Еленка повернулась и прижала руки в варежках к груди.
— Анатолий Калинникович, он очень, очень подготовлен. Уехать ему надо. Посоветуйте. И помогите, пожалуйста.
— Обещаю, — сказал он. — Но...
Она не дала договорить, заторопилась.
— Не пожалеете, поверьте мне.
— Да нет! Но его настроение...
Еленка посмотрела пытливо. Губы ее отвердели и показались не пухлыми, резко очерченными. В длинных глазах мелькнула льдинка.
— А-а-а, — протянула она, — и вам исповедался. Что же вам не понравилось?
Косырев промедлил, и она ответила сама.
— Знаю. Но в одном он прав. Нечестность у старших это совсем гадко. Сразу видно, по морщинам, как они располагаются. Ни за какие деньги не сотрешь, не исправишь. Бывают такие лица — бр-р-р!
Она передернула плечами, будто и впрямь увидела скверное лицо.
— Об этом мы вроде и не говорили, — сказал Косырев.
— Нет? Ну, все равно. Хотите, признаюсь? Недавно провожала папу. На вокзале духота, давка в дверях, давка у вагонов, все нелепо торопятся. Эта глупейшая длясебятина! Как столкнусь с эгоизмом, с жадностью, с нечистотой душевной, так и возненавижу. Не хочу разбираться, что у них там хорошего припрятано. Зачем прячут?
Она гневно взмахнула варежкой и хлопнула ею, сжав губы, по своей руке. Косырев, настроенный сначала совсем на иную волну, вконец огорчился.
— Вот те на! — сказал он. — Ведь вы будущий врач. Как же вы собираетесь работать в переполненных клиниках, где посетителей бывает вдвое больше? А им нужно не только терпение — теплота.
— Ах, вы не поняли. Там и закоренелому негодяю рвешься помочь. Я хочу что-то значить не против других. Но не как рыба в косяке или птица в стае. Иначе.
Она требовала понимания.
— Вы не шутите? — спросил он.
— А уж! — подбородок ее упрямо взлетел. — Вполне серьезно.
— Тогда давайте разберемся, — твердо сказал он.— Выходит, съедение старших? Из-за каких-то подлецов все мы заслуживаем снисхождения на больничной койке или на кладбище?
— Нет-нет, — она прижала руки к груди своим жестом. — Я папу люблю, очень. И бабушку. За честность, за откровенность...
— Изыми сделанное предшественниками, все рухнет.
— Да, — покорно согласилась она и вдруг остановилась, и сжала руки совсем уж что было сил. Но вы не понимаете главного.
— Чего же?
Еленка зашагала медленно, покусывая варежку и обдумывая.
— Нам, — мне, например, — материальное нужно постольку-поскольку... Ой, не так говорю, но вы послушайте, и поймете. Ну, предположим, предположите на минуту, на минутку не большой грех, что все наше дело — выдумка и провалилось. Значит, опять только личный успех? Так было, так будет? Зачем же жить тогда, жить-то зачем? Для выгоды? Я не хочу! Мы, мы не хотим!
— И я не хочу, — отмел Косырев ее страстность.— Но путаешь ты. Сережкины, что ли, уроки? Благосостояние, чтоб жить полной жизнью, не наоборот. Разве не об этом все время говорится?
Между снежинок мелькнул зоркий взгляд.
— На Сергея не валите, у меня своя голова на плечах. Да, говорится. И цель великая. Однако мелочами можно заслонить ее. Ведь вы же сами на лекции, по Ухтомскому, сказали — нужна конкретная доминанта. Чтобы в ней цель-то вспыхивала. Все сразу нельзя.
— И с этим согласен. Но...
— В чем же? В чем — доминанта?.. То-то вот и оно, трудно ответить.
— Нет, не так, неправда, — заторопился Косырев.
Он приводил доводы, что другой доминанты, кроме человеческого счастья, для всех не придумаешь, и цель преломляется в каждодневном, а она слушала и покусывала варежку, и он чувствовал, что люби правду, не бойся ее, и для понимания годы — не преграда. Впереди показались городские огни.
Они завернули за угол и вместе услышали хриплый писк. Между забором и снежным наметом прижался котенок. Он иззяб, дрожал всем тельцем. Но когда Еленка села на корточки и протянула руки, зашипел, острые волосы на спинке привстали. Он дорого ценил то, что было ему дано — жизнь.
— Боже мой, маленький! Котя! Как ты сюда попал?
Она расстегнула пальто; преодолев сопротивление,— тигрячья мордашка зажмурилась, — спрятала его туда и подхватила снизу руками. Оба прислушались, котенок замер.
У остановки ждали заметенные снегом люди. Из-за поворота, покачиваясь и разбрызгивая снег, вывернулся троллейбус. Все отряхивались осторожно, никто не толкался. Косырев глянул на Еленку, она улыбнулась.
Мелькали освещенные дома, снег валил и валил. Еленка, придерживая котенка, протерла варежкой запотевшее стекло.
— Вы подумали, — оказала она, — что Сережка на меня влияет. Может быть. Он любого измучает, и я чувствовала, заражаюсь пессимизмом. А я от природы — смейтесь! — оптимистка. Но теперь между нами все кончено.