— Позвольте наконец, — Анечка подняла искристые глаза и с рюмкой в руке привстала навстречу Косыреву. — Позвольте за ваш приезд. Мы рады.
Настойка была не полыновой — неведомой, сильной терпкости. Косырев почувствовал голод, за день перекусил только у Марь Васильны.
— Грибков, грибы не забудь, — сказал Евстигнеев. — Это не откуда-нибудь, материного производства...
За разговором никто не заметил, как в прихожей щелкнул замок. Своим прирожденным звериным слухом, — слышал, как муха ползет по стеке, — Косырев уловил шаркающие шаги. В комнату вплыла, пуховая шаль на плечах, бабушка Клавдия.
— Тетя Клаша, — сказал Косырев. —Тетенька моя Клаша.
Он встал навстречу. Глаза ее были молодыми, острыми, хотя мешочки набрякли и под ними, и на щеках.
— Подожди на месте, — она осмотрела его. — Подожди-ка... Бож-же мой! Уехал малым кутенком, и гляди что. Матерый, пожилой. Кудри-то где, которые гладила? Но еще ничего, ничего... А тетка Клаша — напугался виду? — совсем стара стала. Раньше мешок трехпудовый запросто, а теперь? Жизнь прожита, отработана до конца. Здравствуй же, Толечка...
Она подставила щеку и, как водится, прослезилась. Обнимая ее, он уловил ладанный запах. Все молча смотрели на встречу.
— Вон какой громила!
Еще раз оглядела. И понурилась жалко.
— Слышала о горе твоем. А ты смирись, живи себе дальше. У нас ведь тоже несчастье, у Зиночки...
— Какое? — тихо спросил Косырев.
Зины он совсем не помнил. Клавдия Захаровна поднесла к глазам кончик шали. Евстигнеев, который выщипывал нитку из скатерти, скосил сожалеющие глаза.
— Муж ее, военный, погиб на границе, — сказал он.— Трое ребят. Помогаем, конечно, да разве в этом дело.
— Да, Толя, Толя, — Клавдия Захаровна взмахнула шалью. — Вон как голову-то кладут. Но ничего. Я с ним, с Олежкой, раньше вас увижусь...
Галка, напрягаясь на тонких ножках, принесла стул.
— Садись, бабуся.
— Нет, пойду полежу. Потом непременно выползу, и уж расспрошу тебя, Толя.
Она глянула на заставленный стол.
— Кушайте пока... А детям пора спать. У нас порядок, завтра в школу раненько. Гуся-то что ж?
— Ну, бабушка, — взмолился Павлик. — Я же не попробовал.
— Чш-ш... Забыл, о чем договорились? Утречком разогрею.
Галя вопросительно глянула на мать. Та повела бровями, подчиняйся, мол. Бабка, шаркая, погнала перед собой строптивых внуков: едва ли не мелькнула хворостина. Косырев представил прежнюю тетю Клашу и что-то прошептал тихонько.
— Мама-мама, — Анна Ивановна покачала головой. — Как страшно сказала — голову кладут.
Все трое задумались надолго.
И мысль Косырева — невольно, невольно — повернула на свой путь. Одно тому было оправдание: она и любое переживание, и саму смерть ставила на службу жизни Вспыхивали, вспыхивали огоньки, как на крыльях летящего самолета, который набирает высоту. По-треб-нос-ти. Но то, как сказал о них Евстигнеев... Пот-реб-нос-ти. Пе-ре-жи-ва-ни-я. Косырев знал и любил эту игру огоньков, это перемигивание подъема.
В глубине квартиры пробили часы.
— Ну, хватит молчать, — с глубоким выдохом сказал Евстигнеев. — О чем думаешь? В обкоме ты вроде упомянул об огромном деле. Что за дело?
В ярком свете люстры Евстигнеев пронзительно смотрел на него и было видно, какого цвета его глаза — карего. Он ждал, — ну, что ты за птица, чего стоишь, — ждала и Анна Ивановна.
Косырев поднялся, хрустнул костяшками пальцев и — привычка! — по-лекторски прошелся. Встал, держа в виду обоих накрепко — теперь уже не просто друзей, а специалистов по руководству, по управлению, и врача. Заодно приводя в порядок свои мысли, он повел свой рассказ к одному, к совету Евстигнеева, в котором так нуждался. Евстигнеев, временами почесывая переносицу, слушал внимательно и заинтересованно. Об этой самой психосоме, об ином рассогласовании, о разгадке больного человека в здоровом. Анна Ивановна положила подбородок на его плечо.
— Подумать только, — заметила она к слову. — Значит, если вернуться к общему лечению, на высшем, так сказать, уровне, и создать универсальные бригады врачей, это и дешевле обойдется?
— Ну, да, да! — воскликнул Косырев. — Гораздо экономичнее! Прежде всего для нас всех, для государства... Но экономичнее и для больного. Отпадает хождение по многим врачам. Сокращаются необоснованные анализы, сроки пребывания в больницах. Фактор времени — тоже деньги. Расходы на лекарства, наконец. И главное — быстрее приходит выздоровление. Учет целостности психосоматической реакции позволит вовремя выявить тот конкретный, сегодняшний, — Косырев подчеркнул слово, — фактор, который выступает то в телесной, то в душевной сфере. И который иногда несет смертельную угрозу. Ты знаешь, — обратился он к Евстигнееву, — что стало толчком для Батова?
Евстигнеев насторожился. Выслушав, сжал ножку пустого бокала.
— Н-ну, этот уголовный розыск! Ведь только вчера поймали!
Пальцы его могли и сломать ножку: поставив бокал, он гневно посмотрел мимо всех.
— Да, он был такой, — сказала Анна Ивановна. — Как мы все уязвимы, как уязвимы. И Батов был не из железа.
— Вот жестокий пример, — подтвердил Косырев, — рухнула психологическая защита. Ведь радостью организм побеждает даже травму. Накоплена уйма фактов. И время приниматься за общую теорию болезни.
— О, это так насущно, — она подняла искристые глаза.
— Цель ясна, — вздохнул Косырев. — А средства в самом начале и трудности необычайные. Понимаете, постановку задачи многие связывают с Фрейдом...
— Э-э, брат, — Евстигнеев оттолкнулся вместе со скрипнувшим стулом.
— Выходит, слыхал? — мгновенно отреагировал Косырев.
— Что я — малограмотный?
— Н-ну, политик. Произнеси одиозное имечко и— как красная тряпка быку.
— Я не бык и тряпок не боюсь. Просто понимаю — это все усложняет.
— Я вот о чем, посоветоваться-то, — подхватил Косырев. — Поучал тебя с кадрами, а у самого — сложная ситуация...
Движением ладони Евстигнеев приказал остановиться. Потянувшись к коньку, вынул сигарету и прикурил, попыхивая дымком. Теперь он был вникающий секретарь обкома. Косырев рассказал об отношениях в институте и клинике.
— С парторгом, конечно, единство мнений? В главном?
— Н-н... Не вполне определенная личность.
— Об этом давай подробнее. Что там у тебя за парторганизация?
Евстигнеев набычился, держа Косырева на прицеле. Тот заложил руки назад, оперся о стену.
— Не очень большая. Как, впрочем, в большинстве медицинских учреждений. Двадцать семь человек.
Рассказывая, он и сам задумался. Двадцать семь. Значит, Косырев, Нетупский, Юрий Павлович, парторг Ерышев. Четверо врачей, медсестра Людмила, завбиохимией Анна Исаевна. Инженеры и техники лаборатории Шмелева: трое кибернетиков во главе с Саранцевым. И другие. Трое ушли. Но большинство, надо думать, и теперь сочувствует ему. Когда обсуждалась кандидатура нового секретаря, это ведь Нетупский подсунул Ерышева. Ни то, ни се. И скорее то, чем се. Думать самостоятельно Ерышев обязательным не считал, ждал подсказки, а так как эту роль брал на себя Нетупский, а не погруженный в свои планы Косырев, результаты были не лучшими. Косырев буквально презирал этого Ерышева, когда, водя глазами направо и налево и сжимая в руке бумажку, тот рассыпчатым голосом говорил такое, что и не поймешь, а выходило по-нетупски.
— Так жаль времени. Любые гири на ногах вот как некстати.
Косырев замолк вопросительно. О Нетупском вслух не сказалось. Рука Анны Ивановны лежала на руке Евстигнеева. Тот затянулся, выпустил струю дыма и, взвесив нечто в собеседнике, сказал неожидаемое:
— Так тебе и надо.
— Как? — опешил Косырев.
— Ты не ослышался. И сказками, коли ждешь совета, не корми. За всем за этим скрывается интегрирующий фактор, да-с. Человеческая личность.
Косырев рассказал о Нетупском. И об анонимке.
— Вот видишь, — наморщился Евстигнеев. — Узнать бы, кто автор, конечно. ...Не он ли, не Нетупский?
— Ты что, — Косырев оттолкнулся от стены. — Ученый анонимщик! Это же нонсенс.
— Я и говорю, запутаешься в догадках. Впрочем, не знаю, почему и образованный не может быть подлецом. Раз ему выгодна эта компрометация.