— Я не могу так думать.
— Ну, хорошо. Это ведь все побочно, не самое главное.
Косырев присел. Евстигнеев отвел руку жены, погасил окурок.
— Как — же — ты — мог? — весомо разделил он слова. — Советологи, кремленологи разные голову сломали, что за сила такая — партия. А у тебя? Понятно, почему в острый момент недостало осведомленности, силы. Подвело чутье, — а оно рано или поздно подводит, — и поправить оказалось некому.
Евстигнеев пригладил волосы обеими руками.
— Некому. Опора на коммунистов утрачена. Твоя генеральная ошибка и коренная вина.
— Что ты поучаешь, — взъерошился Косырев.
— А ты комплиментов ждал? — Евстигнеев остановился и резанул ладонью. — Тогда прекращаем разговор.
Язвительно улыбаясь, он откинулся на спинку стула.
— Между политикой и наукой, — напомнил, сдерживаясь, Косырев, — есть разница.
— Есть, — подтвердил Евстигнеев. — В политике жестче, неукоснительнее. Есть, однако, и общее — природа нашей власти, управления? Доверили коллектив? Направляй, но живи его нуждами. Власть это не красование, это взаимопомощь, направляемая руководителем. Ты думаешь, политика это только пропаганда? А чтобы люди, чтобы работники ладили друг с другом — это не политика? А распределение между исполнителями финансовых средств? Чистейшая политика.
— Ну вот, опять. Что я — не знаю?
— Абстрактно. Уткнулся в свои открытия как в нору, остальное прозевал. И надо поправлять. Или...
Он взмахнул рукой к выходу.
— Или — уходи.
— Иван!
Косырев отвернулся с кривой усмешкой. Евстигнеев ударил больно, в самую суть. Чтобы не сорваться, принялся рассматривать красный Михайловский замок в переплете ветвей.
— Иван! — Анна Ивановна встала. — Не знала за тобой провокаций!
— Поч-чему? Он заслужил наизнанку!.. Ну, друг мой, друг мой. Ведь пытался меня прижать? И я ничего. Все недвусмысленно — ты просил, я советую. Поопытнее тебя в таких материях.
Евстигнеев притянул стоявшую жену. Дал Косыреву наглядеться теперь уже желтизны листвы и темных елей на гравюре.
— В Ленинграде купил, — заметил он. — Воздух — это надо уметь. По-моему, замечательные гравюры... Н-ну. Что ж ты все-таки думаешь делать? Вроде вот-вот перевыборы.
— Недели через три.
— Мало времени. Есть на примете кто-либо не карманного склада?
Внимательные треугольные глаза Юрия Павловича промерцали в московском далеке...
— Вот. Добейся его рекомендации. И продумай сеть мероприятий. Эх, если б можно было! В два счета навел бы у тебя порядок.
— Да? — с ехидцей обрадовался Косырев. — А не думаешь, что коллектив разбежится? Под таким давлением...
— Он у нас оч-чень о себе неплохого мнения, — вставила Анечка.
Евстигнеев перевел глаза с одного на другого и засмеялся.
— Вмиг загнали в угол. А я как раз комплимент собрался. Не идет тебе роль сироты казанской. Ишь, скулы-то, глаза, руки. Не тот облик, не беспомощного человека. Ты сила — понимаешь? И в тебе есть человечески располагающее. А это редкость, без особых усилий вызывать доверие. Береги это свойство и умело используй.
— Хм, если умело, — Косырев надавил на слово опять не без ехидства, — если умело, не пропадет ли свойство?
— Тебе поверить, вся педагогика насмарку, М-м-м, нашел! Мягкая твердость. Да-да. Власть авторитета, таланта. Разоблачение дутых величин — вещь непростая. И пока... Пока ты младенец в тонкой кожице. Для всего уязвим, для всех насморков и поветрий. Ты затаился, конечно?
— Не без того.
— Новое направление... Вот тут всяким советам конец. Пока не докажешь наглядно, и партия помочь тебе не сможет. Да и то...
— Ну, Иван. Мы же за столом. Хватит, в самом деле, поучений.
— Погоди, ему уже нравится. Твой долг победить, долг...
Сумел быть руководителем на прямой, сумей и на повороте. Разные вещи. Но напоследок запомни, Анатолий. Твои достоинства и твои недостатки — одно целое. Поразмысли.
Евстигнеев кончил и поднял руки вверх: сдаюсь, сдаюсь, если что-то не так, если обидел. Косырев незаметно вздохнул. Да, он обратился по верному адресу, II действительно, перед ним был политик, экономист, техник, психолог, педагог, а в каком-то смысле и художник, ваятель. Д-да. А вместе, кто же он вместе? Руководитель. Один, может быть, из лучших в своем роде. Энергия человека на взлете будила ответную, и это, наверное, так наглядно проявилось в выражении лица Косырева, что Евстигнеев вскричал:
— Однако, Анька, гляди! Совсем ожил!
— Ты жуткий, невозможный человек, Иван Иванович!
В глубине снова пробили часы. Косырев сдвинул обшлаг — проверить.
— Перестань, — сказал Евстигнеев. — Еще целых пять часов.
Они переглянулись с улыбкой — все трое единомышленники... Вспыхивали, перемигивались огоньки. Два, три, а может, и больше. Вспыхивали в пространстве мысли, звенели, как колокольчики, как бубенчики.
Забытый гусь подернулся парафиновой пленкой.
— Что же мы? — спохватился Евстигнеев.
Oн пододвинул блюдо — разре́зать — но остановился. Теперь услышали все трое, не только Косырев.
Прорвавшись через открытое окно, издалека донесся звон двух колокольчиков, один побасовитее, другой потоньше. Звон сплетался, колокольчики приближались наперегонки, все усиливались и вдруг рассыпались в трели, в быстром дождичке бубенчиков. Заклацали подкованные копыта.
— Тпр-руу...
Колокольчики оборвались. Подковы вставших коней били сквозь снег по асфальту, да нервно звякали бубенчики. У подъезда начался громкий, возбужденный разговор.
— Что за притча? — удивился Евстигнеев.
Они подошли к окну и, распахнув створку, выглянули наружу.
Глава седьмая
Двойка архиерейских
— Куда ты, черт, влез? Не полагается, видишь знак?
Внизу танцевала конская пара. Кони всхрапывали, звякали бубенчики нарядной сбруи, разгоряченные тела дымились. Один конь был белый, подобно нападавшему снегу, другой — вороной, темный, как ночь, и ясная звездочка на лбу метила гордую, вскинутую поводьями голову. Санки закрывал сегмент тени. Впереди на облучке возвышался долговязый человек в полушубке и в малахае, а позади, укрытый блестевшей полостью, другой — рукав в рукав, поднятый до глаз шарф. Одним полозом санки въехали на тротуар. С милиционером препирался державший поводья.
— При чем знак? Знак для машин. И нечистого к ночи не поминай, любезный. Унесет, не посмотрит на твое гвардейство!
В баритонистом, хлестком голосе не чувствовалось никакой боязни. Милиционер поднес к губам свисток, но возница спрыгнул и схватил его за локоть. Оба не видели, что на них смотрят из окна. Милиционер вырвал руку.
— Постой, служба, — примиряюще сказал возница. — Я не просто, по делу. Ищу профессора, Евстигнеева гостя.
Косырев понял, кто это, и насколько можно высунулся наружу.
— Петр Елизарович! — заорал он.
— Господи! — тот мигом обернулся. — Толя, Толя, тебя ли вижу!
Уши гигантского рыжего малахая развалились в стороны. Он сунул поводья милиционеру и приказал:
— Держи. Слыхал, разрешили? Держи аккуратно, не приведи бог, испугаешь. Инвалид в сайках-то.
И кинулся в подъезд.
Косырев бежал навстречу, перепрыгивая через две ступеньки. Припали друг к другу. Петр Елизарович гнулся поцеловать, соленая влага обожгла губы Косырева.
Огромный, медленно колыхавшийся лес и пятилетний мальчик. Внизу, совсем близко от глаз, росли холодящие травы. Поднималось солнце, таяли туманы. Тысячи звуков, речные плесканья, бульканья. Запах воды, свежий, пронзительный, запах рыбы, посоленной и нанизанной на бечевки. Взрослые спали в палатке; одни скат был росяным, инистым, а с другого, высыхавшего, поднимался парок. Завороженный колыханием красно-медных сосен, он уходил по слежавшейся хвое, которая пружинисто подбрасывала тело. С дерева на дерево кидались белки, высокое небо влекло своей синевой.
Это был великий праздник.
На спиленном стволе застыла колония солдатиков, разбросанных как зерно рукою сеятеля. Их кирпичные спинки изображали лицо. Почти как череп, но совсем не страшное. Стоило шевельнуть палочкой — и черепа оживали, чтобы снова замереть, угреться на раннем солнце. В палой листве кустарника зашелестел еж. Той же палочкой его можно было катить куда захочешь, но трогать нельзя — уколешься. Руки были маленькие и легкие, как стебли камыша.