Он оттолкнулся от сиденья, выпрямился. Вожжи шмякнули по одному, по другому — санки полетели. Над возком размахивал руками, как ворон крыльями, совсем чужой человек. Все прежнее ушло — другой, другие. Все, навсегда, обрыв... Миновав овражек, выскочили на шоссе. Под самым носом грузовика! Свет выхватил влажные, лоснящиеся конские крупы — черный и белый — ослепил, завизжали тормоза, всего в двух метрах мелькнул радиатор, округлились глаза молодого шофера... Невредимые сани мчались по другую сторону, а шофер поносил вдогонку отборными словами. Умеривши бег коней и дав им вольно потрухивать, Петр Елизарович перевернулся назад и как ни в чем не бывало сказал:
— Все в руце божией, и часа своего мы не знаем. Испугался?
— Нет.
— Не хвалясь, скажу, семьдесят три, а глаз точный. Задержись на полсекунды, быть беде. Но кони все понимают, умницы. Эх, кони!..
— Петр Елизарович, — перебил Косырев, — шутки в сторону. Я вас слушал, послушайте меня.
— Может, не надо? — прищурился тот. — Марцев-Марцев, Петр Елизарович, сейчас тебе доводы будут приводить...
Потеряв надежду на успех, он вроде и издевался немножко.
— Не выйдет, дорогой Толя. Поскандалим, и всего делов.
— А нам уж не мириться. Скажу без доводов.
— Вон как, — нахмурился Петр Елизарович. — Ясно. Ну, слушаю.
Он придвинулся малахаем вплотную.
— Сначала, каюсь, неглубоко подумал. Попал человек в силки темной веры и превратился в фанатика. Теперь пришла разгадка. Не знаю даже, сами осознаете пли нет?
— Гм. Х-ха.
— Верить-то вы верите, и боязнь того света не исключена. Но вера нужна вам не для веры только. Марья Васильевна сказала, честный вы, ни копейки не возьмете. Это допустим. Копейки не возьмете, а хор-рошие, немалые деньги, — ну, миллион, — возьмете ведь. Петр Елизарович.
— Корыстностью никогда не болел.
— Нет-нет, не ради них самих. Какова главная потребность — в этом вопрос. А она, не господь осенил, вполне земная. Ожидаемое, затаенное — не исполнилось. Зависть гложет, ненависть и, ах, как хочется погарцевать, повластвовать при незаурядном-то здоровье!.. Иных путей, другого рычага, кроме религии и веры, у вас не осталось. Вот для того и нужны они вам — ради власти над душами.
Волоски на руках возницы шевельнулись то ли обтекавшим воздухом, то ли внутренним движением. Но он откинулся, простодушно развел руки. Попробовал шутнуть.
— Откуда ты все это? Ну и фантаст-психолог...
— Насчет психологических этюдов — не мастер. Сами проговорились. Власть, власть, Петр Елизарович. И, между прочим, это ставит искренность вашу под бо-ольшое сомнение. Не бессребреник, игрок. Вера ваша такая, полуверите, полунет. Играете с самим богом, а на кону — жажда власти. Потребность, которая толкает куда угодно... Что эта там у вас за группка? Католики и те с левыми заигрывают, а вы, значит, вправо? Интере-ес-но...
Усиливая нажим, он приготовился к взрыву. Но Петр Елизарович скукожился резиновой куклой, спрятал под нависшим козырьком малахая глаза. Последние вопросы прямо-таки доконали его.
— Толя, Толя, — торопливо забормотал он. — Неужели? Неужто расскажешь, кому не следует? Ведь я тебя, помнишь, перед отцом-то как защитил? Годы детские забывать нельзя. И я надеюсь, Толя... Ты уж помолчи, что слышал.
Совсем жалким сделался Петр Елизарович, и принимай это за правду, если бы не полыханье исподнизу черных глазищ. Но Косырев уловил юродство, и Петр Елизарович схватил его понимание на лету.
— Помолчи уж, миленок, публично-то, — рокотнуло из регентской груди.
— Ай-яй! — воскликнул Косырев.— Пугаете. Уж так хлопотали жар-птицу в сети словить, славу проповедника заработать. Но и птенца не удалось. Да просто смешны вы в необузданном честолюбии!
— Ну, не сердись, — снова сминая себя, кротко, сквозь зубы промолвил Петр Елизарович. — А вдруг бы ты и поверил? Вера, она не всякого...
— Вот. Это уж моя печаль. Какую точку разглядели, какую слабость? Подумаю. Но в целом — просчитались. Непроницательны.
— Куда уж...
— Не юродствуйте. Вас нисколько не жаль, жаль семьи. Пойдите, поклонитесь жене, сыновьям. А вдруг им в голову придет, что все вы продали и предали? Подлецом назовут. И помогут ли тогда церковные ляхи?
— М-м-м... Х-х-а! Да это ты проповедник, не я.
— Нет, — вздохнул Косырев, — не пробьешь. Непоправимо. И надо ж. Ведь не из рюриковичей, не из столбовых дворян и не из кулаков. Характер подвел свихнуться.
— Осторожнее, Толя, с выражениями, — жестко предупредил Петр Елизарович, в нем окончательно перекипало наружу.
— А я к ответу на слабую загадочку насчет свободы воли. Был, был выбор. Выбрали вы добровольно. И за все деяния будете отвечать.
— Донесешь? — прохрипел Петр Елизарович.
— Зачем? Вас взяли уже на заметку. Личное Евстигнеев мимо пропустит. Но где-е затро-онуто госуда-арст-во! Он вас найдет, не сомневайтесь.
Имя это и взорвало наконец Петра Елизаровича. Лицо исказилось, и не в силах сдержаться, он закричал:
— Я Ваньку-то Евстигнеева и отца его знаю, как облупленных, из грязи да в князи! Сродственники мои пу-ускай отпадут. Марью, бабу безумную, я свяжу еще, приведу в стадо. А в-внучка эта — Еленка — чурбак с глазами. Предлагал, — заимей душу, крестись, — фыркнула, безбожница закоренелая.
— Не трогайте ее, — процедил Косырев.
— Видали, указчик. Х-ха. Твоя-то жизнь тоже масленица разливанная. А моя? Коту под хвост? Верно, Толечка, верно. Регентство мне не рублишко, не рубль дает. А ты и здесь хотел прижать? Не выйдет, дудки. С богом сто лет проживу! И переживу вас всех.
Выбрасывая слова, Петр Елизарович качался из стороны в сторону, махал кулаками, — уже и кони фыркали, — как пьяный. Мысль его бросалась из угла в угол. Толятя давно проснулся и тревожно переводил размытый взгляд с одного на другого. Косырев холодно наблюдал за истерикой.
— Ах я дурак, дурак! — сжимал и разжимал мослатые пясти Петр Елизарович. — Ах я распелся, раскудахтался. И перед кем?..
— Ну, хватит, — прервал Косырев. — Давайте к последней точке.
Петр Елизарович, кипя, вмиг оборвался, замолк. В сбитом набок малахае накренился к Косыреву. Кони бежали по безлюдной улице.
— Запомните, Петр Елизарович, оглянитесь вокруг. Никто не поддержит. И все ваши бредни, хоть до ста проживите — не-о-су-щест-ви-мы. Но особенно имейте в виду! Молодежи не касайтесь. Немедленно по рукам.
Петр Елизарович приподнялся, малахай свалился на полость.
— Доноси, доноси! — выкрикнул он. — А я тебе ничего не говорил, свидетелей нет. Не отнимешь бога, единой надежды. Тьфу, И-иуда!
Петр Марцев, семидесяти трех лет, всхрапнул и размахнулся. Косыреву показалось, огреет вожжами, он подставил локоть. Толятя, тоже предупреждая удар, с жалобным мычанием растопырил руки. Но возница крутнулся и свистнувший размах рубцами вспухнул на конских крупах. Кони взяли в галоп, санки едва не опрокинулись; Косырев подхватил валившегося Толятю.
— Ва-аги, — плакал он, сжимая котенка у груди. — Ва-аги!
Враги. Ветер бил в лицо. Миновав перекресток, сани выскочили на круглую привокзальную площадь. Возница гормознул так круто, что колокольчики захлебнулись, их языки силой инерции прилипли к одной стороне, а головы коней заломились ушами к хребту, и черный, коря за незаслуженную боль, пронзительно заржал. Косырев откинул полость. Петр Марцев рванул из-под сиденья чемоданчик, но впопыхах не удержал, и тот покатился по снегу.
— Ты еще поп-ляшешь, — задыхался он. — Бо-ог за всем следит. Семью твою ахнул с высоты и угробил — он, око недреманное!
Толятя трясся от беззвучных рыданий. Черный ворон ударил вожжами. Косырев посмотрел вслед с бешеным звоном уносившимся саням, взметавшим грязный с песком перемешанный снег, взял чемоданчик и, сопровождаемый людскими взглядами, поднялся по ступенькам.