К перрону, толкаемые бодро пыхтевшим маневровым паровозом, двигались вагоны. Оставался час, он резво побежал к телефонам. Провод был оборван. Второй автомат упрямо возвращал монеты. И только в третьем раздались длинные гудки.
— Алло, — отозвался евстигнеевский голос.
— Это я. Прошу извинения, что невольно...
— Ах, какие церемонии! Ты на вокзале? Еду.
Перрон ожил. Вокзальная дверь, не закрываясь, выпускала громко говоривших людей. Косырев затесался в толпу. Сергей сидел, упершись локтями в колени, и нервно приглаживал волосы.
— Сережа...
Тот вскочил, надел кепку. Они пошли по перрону, вдоль пустых рельсов, вдоль фонарных столбов, на которых мерцали газосветные лампы. Боковое освещение выделяло длинные ресницы Сергея, глаза блестели, осунулся. Противоположные желания переплетались в нем. Руки были глубоко засунуты в карманы.
— Я вообще не пришел бы, Анатолий Калинниковнч. Но... Действительно можно подумать: сыночек великовозрастный навязывается. И к кому? Не к простому работяге. У-ух!
Он сорвал кепку.
— Сообразительные, разберемся, — подбодрил Косырев.
Сергей глянул с чутким интересом.
— А ведь я... Знаю я, кто отец-то.
— А я и знать не хочу, — всеми силами помогал ему Косырев. — Одно знаю, за то, что родила, мать корить нельзя.
Под ногами хрустел примороженный снег.
— Может быть, — подумав, сказал Сергей. — Вы не смейтесь, не идеала я искал. Пусть плохонького, оставившего, но отца. А знаете, что он сказал при знакомстве?..
Он остановился, выдохнул воздух:
— Чем докажешь? Испугался, видно — помощи запрошу. И с этим опереточным злодеем я все-таки связан. Не могу принять.
— И не твоя забота. Бывает, отцы уходят, следует ли обижаться? Что за жизнь — фальшь, лицемерие, принужденная жертва... Впрочем, не мучает ли тебя предопределенность?
— За кого принимаете? Ничуть. Перед нами мириады прародителей, и что в себе скрываем, нам самим не известно. Ничуть не боюсь стать таким, как он. Я был морально унижен...
Они зашагали дальше, мерно поскрипывал снег.
— Честно-то говоря, — окончил приглядываться Косырев, — эгоистик ты ничтожный. Стоп, стоп... Ну, скажи сам, как на тебя повлиять? Ведь надо снять груз и со слабейшего. С мамы.
— Не надо влиять, — глянул Сергей. — Пройдет это время, уладится.
Они подошли к концу платформы, к алюминиевому барьеру. Сергей положил руки на серебристые перила. Фонари остались позади, звездное небо. Падающая звезда начертила след и исчезла в низких облаках на лунном горизонте. Молодой человек перед выбором, перед огромной жизнью. Косырев увидел прежнего себя.
— Вам известно, чем привлекаете? — сказал Сергей. — Не тем, что говорите, а убежденностью.
Косырев усмехнулся.
— Думаешь, бывает убежденность без правоты? — сказал он. — Положим, бывает... Но это не что иное, как глупость.
— Вы, значит, считаете себя правым?
— А как же! Ты говорил: экзистенция, человек одинок. Но кто действует, всегда связан с другими.
Он поставил чемоданчик на перила. Сергей, иронически глянув, натянул кепку.
— Если вдуматься, — сказал он, — подтекст ясен. Мы должны стать такими, как вы. Не иными. А откуда вы знаете, какими будут люди через двадцать, скажем, лет?
— А-га, — повернулся Косырев. — Чтобы задавать такие вопросы, самому надо что-то значить. А ты? Не потерял ли ты себя?
— Никого не хочу ни о чем просить.
— Ох, черт побери! — Косырев усмехнулся намеку. — Заладил: не хочу, не могу. Странное положение: уламываю, а он кочевряжится. Больно ты мне нужен.
Сергей перегнулся через барьер. Он улыбался и хотел скрыть это. Косырев прямо-таки увидел, как в воображении его помчались московские улицы, здания, парки. Университет!
— Так — по рукам? Держи связь, вышлю программы. Учебники.
— О маме — Лена рассказала?
— Гм... Кстати, совершенно уверен, необходимы сильные средства. Тебя пока и любить-то не за что, ненадежен. Разве за прекрасные глаза.
Сергей, затронутый, выпрямился, сжал решетку.
— По-вашему, любят за что-то?
— А как же! И неодушевленные предметы нравятся чем-то. Что же говорить о человеке?..
Сергей смолчал. Косырев приладил чемоданчик за спиной и посмотрел вдоль платформы. Ноги в ботинках прихватывал мороз. Время уже. Евстигнеев увидел их сразу, как только вышел из толпы. Зашагал быстро, размашисто, внятно скрипя бурками по дощатому пастилу. Сергей обернулся и весь подобрался, сжался.
— Ты, Сережа, — шепнул напоследок Косырев, — сталкивай, сталкивай внутри себя. Пустоту надо ужимать.
— Вот вы, оказывается, где, — сказал подойдя Евстигнеев. — Хороши, дорогие ребятки. Не стыдно?
— Стыдновато, — сморщился Косырев.
— Дел-ла... Н-ну, регент! А может, признаемся и делу конец, а, Сергей?
— Не шутите, Иван Иванович.
— Ладно. Он, видите ли, и машину бросил, и ключики швырнул. Уходит. Что писать в характеристике?
Евстигнеев исподлобья разглядывал Сергея.
— Человек молодой, а хвост поджал трусливо. Ну, будет еще время. Окончательно разберусь, какая дрянь в тебе произрастает... А теперь нам надо поговорить. И слегка секретно.
Евстигнеев сбросил меховые перчатки, зашарил по карманам. Косырев вынул пачку, но она оказалась пустой.
— Сергей! — крикнул вслед ему Евстигнеев. — Не в службу — купи сигарет!.. М-да. Вот как, Толя, получилось. В чужом пиру... Есть и моя вина. Почитал, почитал — что ты подсунул. Решись тогда — все иначе. И она была бы другой, и я.
Евстигнеев стукнул кулаком по перилам. Носком бурки поддел смятую пачку, и целлофановый комочек покатился вниз.
— Бери любовь и береги, — сказал он. — Не отдавай, охотников много.
— Кое-что ты понял. Все-то мы понимаем...
— Так-так,—глянул Евстигнеев.—Оговорюсь. В моем представлении понять не значит простить. Слабости не оправдываю, и время ничего не списывает.
— Жестко.
— Да, жестко. Безо всяких киселей... Однако и ты хорош! Как мог подумать, что я отрекся?
— Бывает ведь.
— Бывает, такая жизнь. Со мной, однако, не может, в таком неспособен вилять. Никому не мешает быть
порядочным человеком, а особенно — секретарю обкома.
— Ну, извини, оплошка. Передай и Анечке.
— Горжусь, фортеция за спиной. Всякое бывает, но выдаются замечательные дни, прекрасные мгновенья. Не тягомотина мещанская.
Косырев слушал и отвечал впопад, но смотрел невидяще; надбровные дуги мощно подпирали лоб. Евстигнеев понял, обнял за плечи.
— А ты уж не здесь... Дневник-то, кстати, куда, Толя?
— Отошли ей.
— Да-да. Где же Сережка?
Благополучен, благополучен, подумал Косырев, и не чересчур ли. До отхода оставались минуты, они подошли к вагону.
Сергей прибежал, закурили. Последняя минута. И тут Косырев увидел, что поодаль со спеленутой тяжестью в руке топчется Семенычев. Грибы же, он случайно обмолвился о давней тоске по сибирскому засолу. Не явился на вечеринку, так хоть подарок. При Сергее боится подойти — но вдруг?
— Ладно, идите. Не люблю тянуть, — сказал Косырев.
Они расцеловались.
— Жду в Москве, понял.
Старший обнял младшего, и двое кареглазых, оглядываясь, пошли вдоль состава. Косырев следил, Семенычев прижался к станционному окну. Вагон тронулся. Он зацепился за поручень, издалека помахали Евстигнеев и Сергей.
Поезд медленно двигался вперед, а платформа с провожающими, с фонарями, уплывала назад.