— Стойте, остановите...
— Терпение, сейчас все разъяснится.
Твердость подействовала, она примолкла. Машина нырнула в мелькание тоннельных огней. Яркие вывески, скверы Ленинградского проспекта, дальше, дальше. Поворот. Он усмехнулся — в стекляшке кафе заседала кучка молодых сотрудников, и кто-то размахивал руками; обсуждали свои проблемы. И вот он наш тихий переулок, среди веток светились корпуса.
Машина остановилась. Она выскочила, готовая обороняться, но Косырев кивнул на таблицу, и тревожная улыбка прошла по ее лицу.
— Надо, — сказал он. — Нужна операция.
На крыльце сидели больные в синих с белыми полосками халатах. Они прошли через приемный покой, где и в этот час томились, ожидая известий, родственники — может, безмерного горя. Капитан вернулся на корабль, к нему устремились, но он повернул в коридор и ощутил привычный запах лекарств. Ольга Сергеевна, постукивая каблучками по кафелю, испуганно шла сзади. Остановилась, люди боятся больницы. Он взглядом пропустил вперед. Не утерпел, открыл попутно дверь лаборатории — никого. Рабочий день закончился, но все равно плохо, в кафе-то еще сидят. Из компьютерной донеслись тихие щелчки печатного устройства: драгоценная аппаратура не бездействовала. Шмелева тоже не было на месте.
В закутке устроились картежники и наблюдающие — новая игра, кинг, поветрие, охватившее больницы. Из забинтованных голов некоторых, чаще из-за уха, торчали золотые электроды-датчики, вращенные в мозг. Приходившие наведать пугались, но куда гуманнее, чем вторжение с трепаном... Громкий, хорошо не с матерком, разговор. Заметив среди игроков Букреева, Косырев просветлел. После тяжелейшей травмы, — упал с подъемного крана, — череп собирали заново. Теперь, сощурившись от зажатой в зубах сигареты, Букреев объявил ералаш и сладко шлепнул карту. Сливовые глаза из-под бинтов худощавого, больничио-белого лица были осмысленными и беспощадными.
Косырев остановился. Больные проворно спрятали курево, накрыли карты. Примолкнув, ждали, что скажет.
— Н-да, нехорошо... Я больше о сигаретах. Считаете, здесь маги и чародеи? Прошу уяснить, товарищ Букреев: никотин для вас, что стрихнин. Погибнете.
— Обойдется, Анатолий Калинникович.
— Нет, не обойдется. И вот еще что, это всех касается. От одного глотка — лечение насмарку. Выпишу, кто будет замечен... Ну марш, марш по палатам.
Улыбки выздоравливающих, жизнь снова, высшая награда.
Навстречу им санитары толкали каталку с неподвижным, накрытым простыней телом. Кто же? Ольга Сергеевна испуганно прижалась к застекленной стенке коридора. Косырев вздохнул... На стройке едва начали третий этаж, а теснота растет.
В приемной директорского кабинета сидела нянечка Авдотья Семеновна. Увидев, положила очки и газету:
— Чего-й-то рано вернулись, Анатолий Калинникович?
Она подала халат, и он привычно вытянул руки. Покосилась на Ольгу Сергеевну, которая прижала к груди свою сумочку.
— Тут все в порядке? — спросил Косырев.
— Троёх в морг отправили. Усатый из третьей палаты, потом матрос. И Володенька.
Она вздохнула, свечечки-глаза опустились. Косырев так и не продел руку в халат.
— Володя? Когда?
— Вчерась ночью, Анатолий Калинникович. Мать утром так убивалась, такое горе. Апельсины позабыла на подоконнике.
Усатый и матрос были раковые, и смерть к оглохшим и ослепшим пришла избавлением. Но Володя, выздоравливающий? И пожить не успел, губастый подросток. Он молча пережил известие.
— Так. Вот что, Авдотья Семеновна... Отведите больную — душ и все остальное.
— В сосудистое?
— Нет, в четвертую, и пусть Алина завтра же оформит.
Он повернулся к Ольге Сергеевне, ободряюще сжал ее плечи:
— Ну-с, через часок потолкуем.
Нянечка зашаркала впереди Ольги Сергеевны, ворча что-то насчет молодых сестер, за которых она же и работает.
Стол был завален бумагами, пакетами. Косырев просмотрел письма, погрузился в изучение рапортички. Он требовал, чтобы сведения уходили самые детальные: полный успех, частичный, затянувшийся процесс, рецидив, неудача. В этом месяце кто-то сделал по-своему. Операции показывались только как успешные и неуспешные, и первых было больше. Складывалась картина: в отсутствие шефа дела идут бодрее. И сминался принцип новой статистики—засечь данные психологической защиты.
Он выдвинул ящик, достал синий конверт с анонимкой: Евстигнеев заставил задуматься. Как и в прошлый раз что-то показалось знаковым. Что же? На машинке ведь... Вот-вот. Вот. Буквы «к» и «ш» стояли чуть выше строки, но точный глаз заметил. Достал папку с личной перепиской. Вот оно и письмо Нетупского в Париж с заверением, что беспокоиться об институтских делах не надо. И вот они снова — «к» и «ш». Отбито на той же машинке, что и анонимка.
Он откинулся, пораженный. Вот это да. Втянули подозревагь, и подсек, Мегрэ доморощенный, подметил. Интересно, где эта машинка обретается? Не в бюро же печатали... Тогда взвесим возможность других неблаговидных приемов. Почему маятник ассигнований качался с задержками на крайних точках, а однажды и остановился? Будто кто-то, требуя повиновения, показал когти. Кто? На коллегии Нетупский возмущался, но... Это первое. Второе — случайно ли обвинили лаборанта, надерзившего Нетупскому, в хищении спирта? Как-то так получилось, что Косырев сгоряча, все обстоятельства сходились, подмахнул приказ об увольнении. Потом бутыль нашлась, но оскорбленный человек не пожелал вернуться. Это второе. Третье...
Усмехнулся соблазну мелочности. Если Нетупский просто грязный интриган — это легче, это морально вооружает. Но разве он дурак? Невозможно представить, невероятно — анонимщик от науки. Пожизненная компрометация. Вздохнул: дел-ла. И поверить нельзя, и следовало верить собственным глазам: пока неподдающаяся сложность. Ладно, устроим экзамен. Мышцы напряглись, невидящий и грозный взгляд установился в белизну стены. Приблизилось время.
Юрий Павлович вошел тихо. Уселся. Белый халат и шапочка идеальной синевы. Треугольные глаза обратились к Косыреву: почему вернулся рано? Дымя сигаретой, тот рассказал о смерти Батова. Спросил, что случилось с Володей и кивнул — да, самоинфекция, на операции было исключено. Каждый человек носитель микрофлоры, и антибиотики, к сожалению, били отбой, новые штаммы приспосабливались. Чертковой лучше сульфамиды, посоветовал Косырев и сказал, что послезавтра операция обязательно состоится... Они перебросились новостями, но о своем наблюдении с анонимкой Косырев все ж таки умолчал.
За окном гудела стройка, призрачно мигала электросварка. Косырев поморщился на особенно яркую вспышку.
— Нашли, однако, время, — сказал он. — У нас тяжелые больные.
— Я дам указание.
Докуривая, Косырев готовил свои вопросы, а Юрий Павлович, почувствовав, что шеф взволнован, скрестил пальцы на колене.
— Как же, Юрий Павлович, вы допустили? С рапортичкой?
— А вы?
Колко ответил вопросом, и скрытая усмешка на лице. Оба не назвали вслух Олега Викторовича, чего там называть. Косырев поиграл пальцами на столе.
— Юрий Павлович, м-м-м, один деликатный вопрос. Близятся перевыборы. Рекомендации предварять не могу, но...
Рассматривая облезавшую кожу ладоней, — лезет под рентген когда надо и не надо, энтузиаст эдакий! — Юрий Павлович посерьезнел. Сейчас пойдут разные доводы, откажется. А склонить необходимо.
— Я говорю о вашем руководстве партбюро.
Юрий Павлович глянул остро, поправил завернувшиеся рукава.
— Знаете, не стану кокетничать. Согласен. Но без борьбы не выйдет, — он поднял брови. — Пройду при небольшом превышении голосов.
Обрадованный Косырев откинулся в кресле.
— Это, гм-гм, сюрприз. Пройдете, пройдете. И раз с этим покончено, еще один вопрос. Откровенно.