— Тогда, — сказал он наконец, — давайте и всех оповестим откровенно. Пусть вдумаются, выслушаем.
Вот. Этого Косырев и хотел: чтобы сам предложил.
— Я готов. С вашего позволения соберем совет прямо в ближайший вторник.
Юрий Павлович встал. Косырев проводил его к дверям.
— И хоть мнения вы о Саранцеве неважного, ему предстоит экзамен. Получаем новый рентген, соединенный с ЭВМ. Специально для мозга.
— Да что вы! — обрадовался Юрий Павлович.
— Видел в работе, и это, скажу вам, устройство! Преобразует тысячи срезов, проецирует на экран. Опухоли до полутора миллиметром в диаметре. Да-а. Техника хороша, мы плохи. И все-таки сумеем. Сумеем, если будем думать в одном направлении. И практическая отдача не за горами.
Юрий Павлович потер переносицу, вроде хотел еще что-то сказать. Косырев вопросительно склонил голову. Но тот передумал, ушел.
Как-ков, однако. Плохо oн знал своего заместителя, теперь прибавилось уважения и вроде опаски. Выдвинул ящик, бросил синеватый конверт в папку и крупно зашагал из угла в угол, пыхая очередной сигаретой. Вредная дур-рацкая привычка, пора кончать. Вот так вот. Была Ореханова, уважаемый, нужный всем член коллектива, а ушла — и вроде уже забывают. Ни словом ведь не коснулись... За думами Косырев не заметил, как на пороге возник человек в синем рабочем халате. Вздрогнул, остановился.
— О-о, Борис Степанович! Ей-ей, испугал.
— Вернулись, значит?
Шмелев сел на место Юрия Павловича, привычным движением руки перекинул черную гриву. Глянул на Косырева, ожидая чего-то: теперь от него все чего-то ждут. Но перевесило иное настроение, и он застучал ногтями по полировке. Признак известный. Косырев молча стоял в углу. Сложный характер у Шмелева, не сахар, но слабости к этому человеку он побороть не мог. Он был единственный, кроме Лёны, кому дозволялось выходить за пределы официальности, к примеру, именовать Косырева шефом.
По роду деятельности — инженер — Шмелев не принадлежал к ядру института. Занявшись вначале аппаратурой, он поневоле переступил границы обязанностей: и врачи-ординаторы, и кое-кто покрупнее обращались к нему за справками технического, а бывало, и специально-медицинского характера; без него уже не могли обойтись диагнозисты. Шмелев был острый и несговорчивый, однако симпатии к нему, особенно молодежи, возрастали. Росла и недоброжелательность. Едва придя в новый коллектив, он сразу прославился теорией повышения производительности, выданной на новогоднем капустнике, и весьма оригинальной. Тот, кто производит реальные ценности, торопится, сжимает, экономит время. Но и тот, кто плодит бесполезные бумаги, тоже способен ее поднять. Бездельем. Чем меньше работает, тем меньше препонов и тем выше общая производительность... Подкоп под Нетупского был слишком прозрачным.
Среди аплодировавших Шмелеву были Валька и Пашка, те самые, что поддели Косырева солидным знаком вопроса. Цени сторонников. Но именно их, жизнерадостных друзей-выпивох, которых в общем-то считали безобидными и уже притерпелись, что они мотают, когда вздумается, в шашлычную или в бассейн поплавать, именно их Шмелев и выгнал первыми из техлаборатории. Конец света! Это была их поговорка, хотя и Валька, и Пашка шибко надеялись прожить со вкусом до наступления печального события. Столичные штучки, они блистали не только модными галстуками, они знали все. Институт обрел источник, пусть не вполне надежной, а все-таки свежайшей и дух захватывающей информации о делах и в университете, и, разумеется, в Академии наук, и даже повыше. Шмелев разъяснил им, что такое социализм. Во всяком случае, не доильное устройство, которым можно пользоваться безвозмездно. Валька и Пашка не протестовали. Они кинули последние анекдоты, собрали манатки и, выторговав «по собственному желанию», выпорхнули прочь. Ишачить под началом такого фанатика — конец света.
— Ну? — прервал Косырев затянувшееся молчание.
Шмелев перестал стучать, поднял голову.
— Днями встретил Пашку. Такого наговорил! Дескать, на вскрытии в Речинске шеф давил на комиссию. Замазывал что-то.
Косырев сглотнул слюну, не об этом ли собирался сказать Юрий Павлович.
— Какая чепуха.
— Да что Пашка. Мне и другие звонили.
Косырев пoтянул за шнур фрамуги, с улицы рванул воздух. Вспомнился шепоток Семеныча из-за плеча. Быстро, оперативно, сук-кин сын. Понял неприязнь и первым — в наступление. Ниточка от него тянулась известно к кому.
— Известно, кто постоянно отирается по верхам, — сказал Шмелев.
Косырев сосчитал до десяти. Повернул выключатель, и над Шмелевым вспыхнул сноп света.
— Чего ты разволновался? — вполне спокойно сказал Косырев. — Теперь поговорю с ним серьезно.
— Я разволновался?
Шмелев вскочил и, разведя руками, грива свалилась на лицо, низко поклонился.
— Спасибо, дорогой шеф. Серьезно, значит, поговорите? Так он вам и признается. Он серьезно действует, а ваши разговоры, по совести, надоели. И нарочно бесит. Попробуйте пригласить кого нужно, даже наем сестер взял в свои руки. Редких металлов мне надо, редких, и немедленно, а он заставляет писать десяток бумаг. Если сказать правду... Боитесь вы Пузыря.
Это было слишком, Косырев не ждал такой дерзости. Вспомнил свое прозвище — Монбланец! — пересохло во рту.
— Вижу, вижу. Хорош ты, борец за правду. Именно на словах. А на деле? Тысячу раз говорил: почему не вступаешь в партию? Может, у тебя особые взгляды? А если те самые, бороться надо через партию. Понятно?
— Понятно. Но вместе с Нетупским — не хочу. Другие уходят, и я уйду.
Прозрачный намек на Лёну вырвался неожиданно, и Шмелев побурел до кончиков ушей. Косырев болезненно сморщился.
— Это ультиматум? Хм... Из слухов же исходить нельзя, нужны факты.
— Мало разве? — Шмелев посмотрел пронзительно.
— Есть. Надо привести в систему. И даю честное сло-во, — Косырев остановился и повторил: — Честное слово, займемся теперь же.
Шмелев не принял торжественного обещания. Отрицательно качнул головой.
— Не в одном Нетупском дело.
— В чем же еще?
Застучал ногтями по полировке.
— Ну, хорошо, — не дождался Косырев. — Поставлю вопрос ультрасовременно: чего ты хочешь?
— Вот! — Шмелев вскинул голову. — Об этом, Анатолий Калинникович, и скажу. Скучно у нас. Барокамера, барокамера... Закончу — и хочется поработать в трансплантации. Там такая аппаратура, ребята так-кое творят. Я тоже...
Косырев задышал тяжелее.
— Как! — оборвал он. — И тебя загипнотизировали? И ты за модой? Тогда ладно. Уходи.
Он и сам не ждал от себя такого, — Шмелев глянул зло, — но остановиться, не вымещать неприязнь к другому, уже не мог.
— Уходи, уходи. Нашей клинике такие услуги никогда не потребуются. Трансплантация несовместима с нейрохирургией.
— Почему?
Шмелев не видывал шефа в таком запале.
— Он еще спрашивает. Вы с Нетупским мозг, что ли, задумали пересаживать? Да и вообще все это, когда из двух людей стряпают третьего, несовместимо с медициной. Банк, говорят, органов. Массовый! Разве можно ждать — жда-ать — смерти молодого человека, чтобы ремонтировать дряхлый организм? Смерть одного как условие жизни другого! Надо думать не о статистике катастроф, а об их предотвращении.
—М-м-м, — протянул Шмелев, уязвленный сравнением с Нетупским, и вскинул глаза. — Но хоть бы какие-то уроки?
— Н-ну, может быть. Слыхал о тотипотентности? Каждая клетка тела несет полную наследственную информацию. Вот и давайте вырастим новый утраченный орган — никакой опасности отторжения.
— Э-э-э... Когда еще это будет.
— Не так отдаленно. Даниэлли уже выращивал полноценные нейроны мозга. Займись-ка аппаратурой. Вот тут я согласился бы пересаживать, отдельные участки — свое. Пожалуйста. Или датчики. Заменить золото, платину сплавом стали, стеклянными полыми нитями. Или мини-компьютеры, вместе с Савельевым: вращивать их под кожу, пусть дают импульс, предупреждают падучую. Да мало ли первостепенных проблем?