Запомнился один сон. Он видел себя у окна, где зубчатый лес на горизонте. В багрово-сизых тучах заходило солнце. И вдруг подземный толчок, все зашаталось. Легко покрывая высокие здания, навстречу покатился гигантский желтый вал. Задыхаясь, не успев никого предупредить, он бежал по лестницам к шпилю, к вершине. Вокруг бушевала водная стихия, поглотившая все... «И будет медное небо и железная земля». Безоблачно-грозное, низкое небо, которое давит, нечем дышать.
Он знал, безо всякой фрейдистской символики, о чем этот сон. Предупреждение. Но днем, скрепленный обручем воли, сдержанный, требовательный, Косырев никому и вида не показывал.
Вот какая наступила полоса жизни. Все соединилось, испытывая на предельную прочность. Нет, без преувеличений, наступил момент: или — или, крайняя точка поворота. Косырев повторял себе великие слова: «Всякий кризис одних надламывает, других закаляет». Мечтания развязаться с директорством и, оградив свои владения и права, погрузиться в новые проблемы, окончательно развеялись. Чтобы их осуществить, требовалось сохранить руководство, ликвидировать зачатки междоусобия. Косырев знал: бывали институты, изнывавшие в бессмысленной борьбе. То есть они в каком-то смысле процветали даже, однако их отношение к науке становилось проблематичным. Он ощетинивался, представляя такую перспективу. Он ведь был, не надо забывать, хирургом, а хирург после наблюдений и размышлений всегда переходит к действию.
И вот поездка в Японию. Серебряный свет Фудзиямы, белозубые улыбки, шипенье жаровен со смертно бледневшими лакомыми спрутами. Точнейшая аппаратура клиник — без раздумий о приоритете, по патентам — идеальный порядок. Открытое желание коллег-буддистов поделиться тонкими методами лечения и искренние слезы расставаний с ним, с Косыревым.
...Теперь гул демонстраций ворвался в роскошные ложи лимузинов, где он восседал под опекой и откуда — «Это очень, очень опасно, Косырев-сан!» — сбежал-таки, чтоб пройти сквозь ржавую жесть трущоб, сквозь смердящие свалки, сквозь расстрел презирающих глаз. Кто он, вознесенный к профессорству и директорству великой революцией, они не знали. Вернулся в Союз — и сразу в Югославию, по обстоятельствам совсем некстати. В это время из института и ушла Лёна.
Глава вторая
Начало
Отсидев неделю на конгрессе и прочитав доклад, Косырев отбросил — на три дня! — все трудности и горести. И помчался на «Мерседесе» по извилистым дорогам Югославии, любуясь красотами прозрачного до самых глубин Скадарского озера, окруженного угольными горными пиками, и Боки Которской, где в неприкосновенности сохранился средневековый итальянский город с легкими белокаменными храмами, узкими улочками и душными вековыми запахами. Словения, Хорватия. В Загребе забавные трамвайчики гудели как паровозы, и это вызывало улыбку.
Главное дело ученого — мышление, обдумывание. Всегда. В Сараеве, среди минаретов, перед впечатанными в тротуар следами студента Принцепса, застрелившего австрийского наследника, он почувствовал — забрезжилось решение. Ранняя адриатическая весна дарила и просто хорошее настроение, такое редкое в последнее время.
Он прилетел в Москву рано утром и, не заезжая домой, еще до урочного часа сосредоточенно маршировал по кафелю коридора к себе в кабинет. Навстречу везли тележку двое техников в синих халатах. Лаборатория Шмелева, у него не забалуешься. Мелким, быстрым шажком из-за поворота вывернулась Мария-Луиза, то есть Марья Лукинична, секретарша первого зама Нетупского. Личико свекольного цвета, и само похожее на бурячок, сладко сморщилось. Прямо-таки с удовольствием поздоровалась. Ишь ты, горит на работе!.. Алины на месте не оказалось. Не было и нянечки-уборщицы, Авдотьи Семеновны, от которой он получал самую первую информацию. Вспомнил добрые старческие глаза, как свечечки, — видно, не ее смена. По селектору вызвал старшую операционную сестру Людмилу.
Она влетела через полминуты. Лицо было в алых пятнах, и прядь жестких черных волос выбивалась из-под косынки. Заговорила с ходу.
— Скажите, Анатолий Калинникович, что делать? Обязанность не моя, но глаза-то видят. Коридоры забиты койками. Сестры перегружены, но никто и не жалуется. А Мария-Луиза пришла и говорит: сдвигайте больных в палаты. Будто какая-то комиссия. Там и так духота невыносимая.
Мария-Луиза не прижилась в институте. Когда она, тихо скользя, неожиданно появлялась в самых дальних углах, все, о чем бы они ни говорили, замолкали сразу. Но не такова была Людмила.
— Что с ними делать?
Косырев откинулся, протянул по столу руки со сжатыми кулаками. Вздохнул: не хватало сил отказывать экстренно нуждающимся. Между замом по лечебной части Юрием Павловичем и Нетупским тянулся постоянный конфликт, и по существу прав был последний. Медперсонал сверхзанят, так можно превратить клинику в обыкновенную больницу.
— Оставьте на местах, — сказал Косырев. — Оправдаемся как-нибудь. Больше брать не будем, а эти пусть долежат.
— Но Мария-Луиза...
— При чем здесь Мария-Луиза.
Удовлетворенная Людмила послушно кивнула. Поправила прядь. Сверкнув белками, молитвенно подняла глаза к потолку и тут же опустила: зачем вызвал. Косырев глянул на календарь.
— Сегодня... пятница. Значит, через неделю — операция Чертковой.
— Готовим, — снова кивнула Людмила. — Но она оч-чень боится.
— Что ж, — он развел руками. — Успокойте. Операция будет показательная.
— Но... Анатолий Калинникович! Лучше без посторонних.
— Ничего. Чем больше вокруг людей, тем легче ей будет.
Он непререкаемо скрестил пальцы. Однако легче-то легче. Но и самая простая скальпельная операция всегда уникальна и неизведанна. А тут еще с-серь-езные опасения... Людмила смолчала, упрямо сохраняя свое мнение. Имела право. Когда-то давно и в другой клинике, когда Косырев впервые подошел к операционному столу, кое в чем она разбиралась получше его и не скрывала своего превосходства. «По-моему, доктор, не надо этого делать». Сколько ей лет? Года на три все-таки помоложе, чем он.
— Как Володя, Людмила Петровна?
У Володи, тринадцатилетнего губастого подростка, извлекли сложную опухоль. Дело шло на поправку. Перед отъездом Косырев играл с ним в шашки; все приходило в порядок — и координация движений, и интеллект. Он ждал, сестра скажет, выписан.
— Опять постельный режим. Температура.
Косырев нахмурился. Неужели напрасны все труды, и под слабенькими сращениями черепа и оболочек началось воспаление или что похуже? Сейчас все зависит от терапевтов. Перевел разговор на другое.
— Не знаете, Золотко не возвращался?
Больной по прозвищу Золотко был из отделения нейропсихиатрических исследований, куда Людмила доступа не имела. Но его знали все, он один имел право перемещения, как постоянный житель, по всем коридорам и открытым палатам клиники — веселый, говорливый, услужливый. Или напротив — совсем вялый, безвольный. Теперь мало кто узнал бы в нем Максима Золотова — художника, талантливого мастера, а всего-то сорок с небольшим человеку. Попал в автокатастрофу, глубинное поражение правой височной части мозга. Безнадежно. Но когда Золотке становилось хуже, это можно было и облегчить. Он сам появлялся в клинике — в любое время — непременно с собственной большой подушкой и с мольбертом, перед которым иной раз долго и неподвижно стоял. Его помещали в отдельный бокс. Но Косырев и сам себе не признался бы, что главный интерес для него представляла травма Золотки, особая окраска бредовых видений. Косырев беседовал с ним — когда обдуманно, когда по наитию, — и разговоры эти, с учетом прежнего опыта, все больше укрепляли еретическое соображение не просто о некотором, а о всестороннем различии деятельности правого и левого полушария мозга. Зеркало внутри нас... Косырев скрупулезно следил и за физиотерапией, и за дозами лекарств,
никого другого особенно не подпуская. Золотова так и считали — больной Косырева.
Он вздохнул, и вздох этот выразил сложное чувство. Отсутствие Золотки значило, что тот был относительно здоров, но Косырева огорчило, что нельзя сейчас же, немедленно, проверить важную догадку.