— Альберт Кириллович, есть генеральный вопрос. Можно ли просчитать и смоделировать духовные отношения, которые регулирует мозг? Без точного знания этого механизма?
— То есть без знания информационной материи? — Саранцев пожал плечами. — Сами знаете, сверхупрощенно можно. Метод черного ящика.
— Понимаете, — замялся Косырев, — вы ведь заглядывали в новые анкеты...
— Конечно, я понимаю, — перебил Саранцев, — что нервная клетка — специфический носитель, что она отражает специализированно. На свет, на звук. Гормоны и нервные импульсы...
Это он отводил возможные подозрения в незнании нашей информационной материи.
— Именно тончайшие биофизические процессы, — успокоил Косырев. — Но не в нейроне дело, не в механизме передачи импульсов. Меня интересует иное — переживание. Можно ли, выделив и просчитав его проявления, создать целостную мысленную конструкту?
Саранцев тонко усмехнулся, пощекотал ноздрю.
— От математиков и кибернетиков хотят чудес, — сказал он. — А они больше других знают: формализации подвластна часть проблем. Здесь, как я понимаю, как раз тот случай и те формы порядка, которые недоступны числовому анализу. Ну, просчитаем... Измерить совсем не значит — понять. И если переживание когда-нибудь будут моделировать, то, вероятно, только топологически.
Ни следа зазнайства, ложная информация. И Саранцев гораздо быстрее Юрия Павловича уловил суть дела. Однако, хотя Косырев немало поднаторел в кибернетике, говорили они на разных языках и проявить неосведомленность опасались взаимно. Топологически — что это в данном случае значит?
— Ну, ладно, ну, вот, — промямлил Косырев, ловя выражение капризной мысли, и поймал: — Вы сами сказали — черный ящик. Узнать, что внутри, можно только на выходе. Смена отношений, настроений, действий. Вот и давайте. Самой упрощенной модели — будем рады до смерти. Посмотрите-ка...
Палец Косырева отмечал пункты на муляже, а Савельев, теребя сзаду-наперед чернейшую бородку, смотрел то на муляж, то на шефа. Лоб его выражал внимание легкими поворотами.
— Вы хотите, — Саранцев помедлил,— смоделировать сущность психики. Но с нашим компь-ютером, — иронически разделил он, — не смоделируешь и ядра амебы. Всего-навсего второго поколения, без интегральных схем. Упрощай, не упрощай, модель получится сложнейшая. Огромное число взаимосвязанных переменных, а память у нашей машины, как у блохи. Мало общего с человеческим мозгом... Нет, я не Ньютон. Мы не Эйнштейны, из головы выдумывать.
— И не надо, — вырвалось у Косырева, и Саранцев снова пощекотал кончик носа. — Договоримся о часах на другой машине.
— Пока неожиданно как-то, — Саранцев поднял глаза к небу.
Косырев ждал такой реакции. А теперь от общей перспективы к практическим надобностям. Тут научишься дипломатии — все личности, все характеры.
— Альберт Кириллович, получен новый рентген, специально для мозга. Подключается к ЭВМ. Вы ознакомились, конечно?
— Как же, как же.
— Хорошо, ждем, когда запустите. Но вот какая идея... Что, если мы, вводя электроды-датчики, — а точность теперь намного повысится, — что, если мы, в поисках нужной точки, будем следить за соседними? Фиксировать их реакции? Попутно, разумеется, без вреда для больного...
Саранцев вскинул красивые, с темным краем век, татарские глаза. Косырев не договорил, но и так было понятно. Будут схвачены ускользающие, рассеянные пункты подъема и спада, удовольствия и печали. Саранцев глянул в окно, где подъемный кран тянул огромную двухтавровую балку, и снова на Косырева. Проняло. Это были уже не мечтания, это конкретика.
— Я не додумался, — честно сказал он.
— Но вы и не начинали работать, — заметил Косырев. — Подумайте, подумайте. Давайте соединим логическую мощь машины с творческим мышлением и талантом человека. И вообще, предстоит оживиться.
— Гальванизироваться?
Остроумен, желчен. Но Косырев будто не слышал колкости.
— Подумайте. И войдите, пожалуйста, в контакт с Юрием Павловичем.
Проба. Саранцев поймал кончик галстука, повертел его в пальцах. Прищурился. И этот взаимно не любит того. Какая-нибудь неприметная мелочь, а отношения испорчены. Непременно мирить. Работа помирит.
— Завтра прошу на операцию. Вам необходимо приглядеться.
— Благодарю.
Улыбнулся сдержанно, по слово это произнес c чувством. Ах, вот в чем истоки недовольства? Не в первый ли раз позвал? Да-да. А ведь операции — наглядный результат института, и участие в них — признание, действительная почесть. Глянув за спиной Саранцева на часы, Косырев подвел его к дверям. Тряхнув руку, тот двинулся молодым, быстрым шагом, приятно затронутый. У входа в приемную, на тебе, столкнулся с Нетупским.
— Оо... А-альберт Кириллович!
Он поздоровался с Саранцевым уважительно, обеими руками, и тот принял дружественность привычно и несколько свысока, а Нетупский будто согласился, пусть так. Сегодня он был особенно свеж, камешком блестел подбородок. Волосы в некотором неприглаженном беспорядке. От него пахло вроде бензином, маслом. И верно.
— Подошла очередь, — не выдержал он, — на «Жигули». Вот — приехал.
Смысл оживления раскрылся, поздравили. Выходя, Саранцев еще раз глянул на Косырева. Преувеличивать не надо, но фундамент новых отношений заложен, подумал Косырев.
Нетупский, демонстрируя крупные черные запонки, зачесал волосы и сел в кресло. Свободные брюки не нужно было и подтягивать, никаких складок. Совершенствуется. Этот разговор Косырев был готов провести, так сказать, с научно-исследовательским подходом. Без лишних преувеличений и подозрений, без злости и неприязни. Чтобы, пусть запоздало, обозначить исходную точку — порядочный ли человек. Он повернул дверной ключ.
Нетупский отметил это, но прекрасное настроение и самоуверенность сидели в нем как никогда прочно. Заговорил, не останавливаясь. Косырев еще числился в нетях, в командировке, а вот он уже здесь, не захотел отдохнуть в Речинске. Позавчера была коллегия, Евгений Порфирьевич настаивал: от института ждут многого и побыстрее. Осведомился, конечно, о завтрашней операции: правда ли, что принципиальная, и что Косырев проведет сам? Да, последняя такой сложности без барокамеры. Разговор перешел к этой ближайшей отдаче, к новому триумфу института, и Нетупский поторопился обрадовать: уже идет сквозная проверка узлов.
Всегда наготове — институтский патриотизм и пафос роста открытий. Нетупский говорил, Косырев думал. Подчеркнутая открытость разговора, все было наружу, а он поймал в себе привычное подозрение: путает частностями. Руки в рыжих волосках прочно лежали на коленях. Далеко до красавчика Саранцева, но на кого-то производит приятное впечатление: красноватый оттенок кожи, здоров и равновесен. На лыжах небось регулярно бегает.
— Да, кстати, — поднял глаза Нетупский. — Вверху есть мнение, чтобы я официально подключился к коллективу.
— То есть?
— К барокамере. Вверху считают — заслуженно.
Косырев давно ждал, наконец-то. Придется огорчить, и сегодня не раз, может быть, придется. Предвидя, что как всегда Нетупский опустит руку в карман и примется там что-то перебирать, он медлил с ответом. Ну! Ничего подобного, руки лежали на коленях.
— Олег Викторович... Как не признать ваших организационных усилий? Часть премии, если она будет, по праву ваша. Н-но... Устроит ли вас авторство подобного рода?
Глядя на полировку, Косырев старался говорить мягко. Но что уж. По существу, конечно, получалось резко. Жаль, преждевременно вторгся этот сюжет. Он поднял глаза: подозревает ли Нетупский, какой тарарам задаст Шмелев? Нетупский надел очки, нос полумесяцем обрел солидность. Понимающе улыбнулся.
— Конечно, — кивнул он, — вы правы. Я категорически отказался. Именно так и обосновывая.
Несколько огорошенно Косырев ждал, что дальше.
— Но, Анатолий Калинникович, — Нетупский пригнулся поближе. — Организационные, как вы выразились, усилия везде отмечают не только корыстной подачкой. У нас принципиальней, иначе? Хорошо, давайте разберемся. Создать свою группу времени не было, тянул как лошадь. Вы исподволь передали ряд функций, и в какой-то мере я, как и вы, несу ответственность за весь институт. Разве не так? И за барокамеру. Такие факты, в самом прямом смысле, имеются. Моя каждодневная опека. Мои докладные в министерстве о ходе работ. Мои поправки...