— Гм.
— ...они зафиксированы. И естественно, вверху настаивают — справедливость есть справедливость. Что дальше? Я не завхоз, как вы, видимо, привыкли считать, а творческий работник. Теперь уж буду подбирать свой коллектив. Есть и идея.
— Всесторонней, гм, сквозной психотерапии? — не выдержал сыронизировать Косырев.
— Вы улыбаетесь? Да!
Блестяще. Косырев должен был признать это. Ответы на вопрос в верхах, — почему первый заместитель не в авторском коллективе, — были прорепетированы. И отвечать придется не столько Нетупскому, с позиций скромника, сколько Косыреву, гонителю и зажимщику. Вот и цель — завоевание нового уровня... Нетупский подождал, проследил за течением его мыслей. Он сказал еще не все.
— Анатолий Калинникович. Хочу понять истоки вашей принципиальности. Ведь в последнее время барокамера не очень-то вас интересует. Вас интересует другое.
Мгновенно вскинул глаза, за стеклами блеснули янтарные искорки. Улыбнулся, как опытный бильярдист, — я пойму, я загоню шар, — много у него сегодня разных благожелательных улыбок. Тогда скорее и напрямик, ответный удар. Чтоб не успел приготовиться.
— Видите ли, — Косырев провел по столу туманную исчезавшую черту. — Вопрос о вашем авторстве, если будете настаивать...
— Нет, нет, ни в коем случае!
— ...это проблема разъяснения коллективу. Не знаю, не знаю, как нам удастся. Но я пригласил вас ради выяснения другого.
— Чего же?
— Об анонимке.
Вот теперь он потянулся к карману, но ничего там не нашел, и Косырев догадался: это осталось в халате. Раньше сам шел навстречу такому разговору, а теперь взволновался, покраснел: и он, оказывается, умеет краснеть. Косырев не спускал глаз, весь настороже, готовый поймать неискренность. Молчание затягивалось.
— Ах, это!
Восклицание тоже оттягивало. Обдумывает.
— Х-хм... Буду откровенен — меня тоже познакомили. Только подлец мог прибегнуть к подобным методам. Вы — верующий! Первоклассная нелепость. И все остальное, я так и сказал!
Проявил тонкость, ни слова о моральных обвинениях.
— Но... Не догадываетесь, почему я признал правомерность вашего вопроса? Прямо не хочется говорить, и прошлый раз еще собирался, но вы — помните?—оборвали.
Что за виляния, что за словесная вязкость? Нетупский передохнул, руки его немного дрожали.
— Я сразу заметил — отпечатано на моей машинке.
Ого! Взгляд между коротких ресниц ввинтился янтарным буравчиком. Понял, что Косыреву это известно, и одобрил себя за признание.
— Хотите верьте, хотите нет, — развел он руками, одна из запонок выскочила из обшлага, — я терялся в догадках. Сдавал в ремонт, кто-то воспользовался. Но кто? И если б не случай... А теперь я докажу вам. Есть данные — докажу!
— Знаете, — откинулся Косырев, — завтра операция, мне надо отдохнуть. Нe торопитесь, потом разберемся.
— Вы никому не говорили, нет?
Косырев отрицательно качнул головой.
— Прошу — в секрете. И сегодня же навсегда похороним эту мерзость. Сегодня же.
Он поверил Нетупскому, но тот не верил ему. Что ж, это его ущербность. Однако Косырев был заинтригован. И отказать коллеге в тонком вопросе чести было никак нельзя.
— Хорошо, — мирно сказал он. — Вечерком приходите домой.
— На полчаса, не больше.
Щелкнул ключ, Нетупский ушел. Косырев покачал головой, забыл ведь насчет вскрытия. Но и не надо, пожалуй.
Справился по селектору — Золотко спал.
На стройке гудел кран, таскал блоки.
Он постучал в белую дверь бокса. Подняв подушки, полусидя, Ольга Сергеевна читала книгу. Опустила вниз страницами, подвинулась. Он сел в ногах.
— Она не вернется.
Глаза ее потемнели. Всматривалась в него, оценивала. Потом отвернулась к забензиненной заре, к карканью ворон, гроздьями обсевших деревья. Совсем непохожа сейчас на Наташу, суровая.
Косырев тяжело смотрел сквозь нее.
— Ну, расскажите же, что там произошло. Усилием воли не разлюбляют, нужно время, забвение.. Что же случилось?
Косырев рассказал, как о чужом. И очень давнем.
— Может, вам она не нужна? Тогда...
— Теперь не знаю, — перебил Косырев. — Надо забыть.
— Так. Она простила, все вам прощала. А вы — нет.
— Может быть.
Что-то в этом «может быть» возмутило ее.
— Нет, подумайте, — она приподнялась, пристукнула подушку. — Так повезло, такая любовь. Чувства разрушаются неравенством, но вы — равны. Значит, прозевали и, видно, по заслугам. Лучше бы не ездили. Бедная она.
Ольга Сергеевна выпростала ноги в шерстяных носках из-под одеяла, сунула их в шлепанцы. Морщась, поправила волосы.
— Нет, Анатолий Калинникович, вас поразила душевная слепота. Вы ничего не поняли.
— Что вы, ей-богу, право.
— Вам непонятна горячность? А я человек. Счастье других небезразлично мне.
— Простите, — Косырев сжал локти руками. — Не надо об этом.
В глазах ее потускнело. Встала, ушла к окну.
— Все б-боялась об-бидеть, — заикаясь, заговорила она, — но в-вы не заслуживаете мягкости. Скажу прямее. Без нее будете злеть. З-злеть. Хотите быть добрым не от души? Как же лечить, сос-тра-дать, если в глубине — разнодушие, кого это обманет? Мне самой не надо механического добра.
Косырев побледнел — несправедливо.
— Чего там,— тихо сказал он.— Ревную, не смог переступить.
Ольга Сергеевна, не понимая, прикусила пальцы. Оттолкнулась от подоконника, подошла близко. Сложила ладони ребром, кончиками пальцев дотрагиваясь до нежного подбородка.
— Немногие могут, — добавил он.
— А-ах, вот оно что, — протянула она. — Чистоту вам подавай. А вам не стало бы стыдно? Пусть даже все случилось, но ведь от отчаянья. А оно и не случилось, она увидела вас. И все. Нет, Анатолий Калинникович, не могу поверить. Моральному трусу нельзя довериться ни в чем.
Он резко встал, кровать скрипнула. Что это она, заезжая больная, и что он? Сам виноват, разоткровенничался. Не хватало только, чтобы предложила взаймы свою волю. Решает он, и никто ему не нужен, ни эти женщины, которые, хотя под конец, но обязательно свихнутся к произволу, к неосмысленной эмоции. Все они такие. Ни логика, ни правда, ни правдивая передача слов, своих или чужих, для них не обязательна. Хватит.
— Вот что, — сказал он сдержанно. — Не пойте надо мной, не отпевайте. Готовьтесь к операции.
Она глянула на его осунувшееся лицо и вдруг взмахнула руками, сжала их у груди.
— Ах, простите, наговорила! Понимаю — все сложнее.
Жалостно скривилась и, махнув рукой, чтобы ушел, бросилась лицом в постель. Женщина...
А Золотко все спал. Значит, завтра.
Копаясь в новых данных к операции, он дотошно, целый час расспрашивал химичку Анну Исаевну и рентгенолога.
— Сегодня, Анатолий Калинникович, спать в десять часов, — напомнил рентгенолог Коган, разминая облезшие худые руки.
Выполняет поручение Юрия Павловича. Анна Исаевна ушла первой, глянув мимоходом в зеркало на свое терракотовое личико. А также и на Косырева, который задумчиво снимал халат.
Поезд остановился, «Ленинские горы». Под бетонными сводами он вышел на эскалатор, обернулся. Через стеклянные отсеки, как в кадрах, открывалась чаша Лужников, все глубже и глубже. Амфитеатр стадиона вспыхивал точками оконец — вне системы, беспорядочно, по надобности. Весенняя московская, синяя и золотая, дымка. За дверью холодный, негородской воздух, запахи земли. Куртины сирени, калины, рябины; еще зябкие, но упругие живые стволы и ветви. Уголок русской природы, как говорил покойный друг, лучший, ближайший человек Петр Ухов. Не так мало их уже, покойных друзей. Гуляли здесь вместе, и он увлеченно рассказывал о «лоци коммунес», о стереотипах, которые определяют эпоху былин и сказок. И песен народных. Кирпичная кладка фольклора, вот что такое эти «лоци», каркас безымянного художества. Но суть прекрасных образов — не в них.