— Нет, мнения менять не буду. Освободим Юрия Павловича насколько возможно.
— Неужто согласится? — Нетупский ровно сомкнул губы. — Но зачем эти трудности, зачем все это?
Отвечать Косырев не хотел, и вопрос о Саранцеве тоже повис в воздухе. Нетупский и не ждал. Зафиксировал молчание, застегнул пуговицу пиджака.
— Столько новостей, — сказал он, вставая. — Надо продумать.
Он взял портфель. И тут в дверях показались Евстигнеев с Сергеем.
— Терпели, терпели, — сказал Евстигнеев. — Пора и ужинать. Может, и товарищ...
Он повернулся к Нетупскому, который сразу оценил его внутреннюю весомость и поправил очки. Косырев легонько подмигнул Сергею, вставшему у притолоки.
— Нет, нет, — поклонился Нетупский, — спасибо. Меня давно ждут дома.
Телефон тебя ждет, подумал Косырев и вдруг, глянув на прикованно наблюдавшего Сергея, спросил:
— Скажите, Олег Викторович... Вы не знаете в Речинске такого... Семенычева.
Сергей вжался в притолоку; что делать, дружок, надо. Евстигнеев поднял бровь, Нетупский не знал, видно, другого — как ответить? — молчание получилось нехорошим, Косырев примолк требовательно: отвечай.
— Нет, не знаю.
Лицо Козырева стало совсем жестким. Евстигнеев глянул на него и на Нетупского, задумчиво погладил подбородок.
— Разве упомнишь всех, — добавил Нетупский. — Может быть.
Нетупский повернулся. Все вышли за ним, Евстигнеев придерживал Сергея за плечи. Смотрели как одевается, как аккуратно заматывает шарф. Открыл портфель, начал складывать халат. И в этот момент из его кармана скользнуло что-то, тяжело ударилось о паркет. Нетупский мигом нагнулся и спрятал, но Косырев успел увидеть.
Четки. Темно-гранатовые, граненые, крупные, на толстом с узлом шнуре—четки. Вот что перебирал в кармане и подбросил в коридоре. От нервов помогает или еще от каких бед?
Неловко, не глядя вокруг, Нетупский запихнул сверток. Нажал на ручку двери, обернулся к Евстигнееву.
— А я помню вас, — серьезно сказал он. — Вы Евстигнеев.
Евстигнеев отпустил Сергея, вопросительно глянул.
— Лечил товарища Батова, — пояснил Нетупский и добавил многозначительно: — Раньше.
Когда я в Речинске, в этом, в вашем, почудилось Косыреву, наблюдал за уважаемым человеком, все было в порядке. А теперь, на вскрытии, что вы там замазывали, экс-пе-ри-мен-та-торы? Распускать таких слухов Нетупский, разумеется, не будет, но и опровергать — тоже. По взгляду, мельком брошенному из-под шапки, Косырев схватил точно: Нетупский не думал так, но очень хотел, чтобы Косырев подумал, что он так думает. Не трогай, ударит током. Евстигнеев нахмурился чему-то. Сергей скрестил, глядя в пол, руки, длинные ресницы затеняли глаза...
Нетупский открыл дверь, и на повороте с золотой оправы очков, которые забыл снять, сверкнули лучики. Евстигнеев взглядом проводил борцовские ниспадающие плечи. Дверь закрылась, загудел лифт. Все трое слушали, как он спускается в шахту. Смолкло.
— Тот?..—спросил Евстигнеев. — Что это — четки? Муть какая-то. Но вообще — силе-он. Проницателен по-своему, у таких разработана техника. И привык ловчить. Тебя — не обловчит?
Косырев ботинком поправил задравшийся край коврика.
— Знавал подобных, — Евстигнеев назидательно поднял палец. — У меня, брат, такое чутье... Анонимку все ж таки — не он?
Такие четки, что сами не упадут; уж не обвел ли вокруг пальца? В чем собственно повинна Мария-Луиза? Косырев рассердился на себя, но вспылил на поучающего Евстигнеева:
— Чутье, чутье! Суди по-своему, я иначе. Почему и в этом обязательно полагаться на тебя?
Опомнился, сбавил тон, но упрямо надавил:
— Знаю — к анонимке не причастен.
— Ну, знаешь так знаешь, — припечатал Евстигнеев и с холодком осведомился: — Надеюсь, только со своими так разговариваешь? Нервен, видите ли. Ладно, мы вытерпим. Но...
Он тронул Косырева за плечо.
— Попомни — не просто клопик жалящий. Это саксаул, с развитой корневой системой. И вытащить прямиком, без подкопа, будет его трудновато. Не мне, тебе предстоит операция.
— Разберусь.
— Хотите правду? — Сергей улучил момент, ступил вперед. — И такой еще будет работать у вас? И будет дипломатическая тягомотина? Поз-зор. Я бы...
Он с размаху ударил кулаком по двери. Перенес ненависть к Семенычеву на этого.
— Ну-ну, романтик, — остерег Евстигнеев.
— Нет! В наше время будет не так!
— В ваше время? — задумался Косырев и вдруг спохватился: — Слушай, Сережа. А ведь ты опоздал на заочное.
Сшиб известием. Получилось неловко, Сергей пригас. Косырев стал уговаривать, что даже лучше и время есть до лета, и на очном — настоящая учеба, но тот молча смотрел вниз и видно было: возвращаться в Речинск — нож острый.
— Нельзя ли хоть временно пристроить? — спросил Евстигнеев.
— Прописка же, — напомнил Косырев и провел пальцем по лбу. — М-да. А впрочем...
Сергей глянул без особой надежды, как зверек из капкана.
— Да, верно, — вслух думал Косырев. — Прикомандируем к нашей лаборатории, к техникам. Умеешь с инструментом мудрить? Научат. И тогда жилье в общежитии возможно. Точно, точно. Завтра придешь в институт, договоримся... А сейчас — ужинать.
Он обхватил их — на кухню. Но Евстигнеев сдвинул обшлаг, остановился и свистнул.
— Фью-ить! То есть никаких пиршеств. На самолет опаздываю.
— Как же так...
— А так вот, — с легким упреком сказал Евстигнеев, — всё разговоры. Сергей — мигом.
Чувствуя себя виноватым, Косырев оделся проводить. Сергей — прибавилось силенок — схватил в обе руки все вещи. В последний момент Евстигнеев шастнул на кухню и, звякнув там крышкой, принес, перебрасывая в ладонях, три горячие картошки. Обдирая кожуру, они зажевали их в лифте — пахучие, рассыпчатые, вкусные.
Под звездами, на стоянке, Евстигнеев на ухо сказал:
— Так вот и будешь один?.. Нельзя. Но что-то решается у тебя, скрытник?
Решилось уже, решилось.
С аэродрома Сергей возвращался в гостиницу. Такси умчалось в Домодедово. Звездное и ветреное небо; темные, розоватые, быстрые облака. Одни. Сжало дыхание: когда-то увидит теперь Ивана. Звезды.
Луч света.
Тоньше иглы или рассеянный; мерцающий или мощный, как луч Солнца, он воплощает все начала и все концы, мир и антимир. Дрожанье выброженного кванта ищет цели — во все превращаясь и все превращая в себя. Не атом и не молекула, он — самая первая Натура. И если он схлопнут чудовищной косной силой в «черной дыре», то живительной силой взрыва он снова освободится, и все продолжится снова.
Только мысль, порожденная делом и мозгом — быстрее света. Не видеть его, ослепнуть — несчастье великое. Но слепота и утрата свободы мысли — намного горше. Разгадка звездного неба над нами и нравственного закона внутри нас — не в боге, как верил Кант. Они едины как сущее и должное, как то, что есть и что делами своими творит человек. Каждый из нас.
Он медленно шел по аллее. Итоги дня подводила не злость, а зрелая ненависть.
Отдельная мысль как прямая линия. Глубокое осознание охватывает истину кругами. Сейчас взгляд Косырева обогнул всходящую луну Нетупского и приник к обратной, скрытой вращением, стороне. Углубляясь в изломы, в кратеры, в уязвимые трещины.
Критически и брезгливо размяв сигарету, он наконец-то жадно затянулся.
Четки. Символ поисков случая, хитрой игры. Совсем неглупец, вооружен. Но современная глупость это не природная мизерность, не безотносительно ко всему. Она — в приложении интеллекта мимо способностей. Когда садятся не в ту телегу. Не тунеядцы, но... Для них пост вроде собственности и попечение о всеобщем благе — пустая форма попечения о себе. И ловчат, и прячутся искусно. Ими движет особая корысть, людей другого замаха им не понять. Все на свете, кроме себя, безразлично. Да и сами себе, если вдуматься глубже, они безразличны. Так... функционируют и здоровье берегут. Откуда они — такие?