От завтрашней субботы до вторника, до доклада, — вот время, которое он отвел Нетупскому. Тот раскрылся сегодня больше, чем хотел, а значит — первая победа. Что ему надо? Замысел был, пожалуй, потоньше, чем представлялось вначале. Чтобы на Косырева посмотрели с иной стороны, с трезвой. Авантюризм налицо, нереально мыслящий утопист. Обуздать. Куда денется без института и клиники? И тогда Нетупский — тоже за науку, и ему даже лучше, чтобы Косырев оставался, работал. На него. Не к спеху, сначала сил нарастить. Классическая картина: прогрессивный зам в конфронтации к ретрограду-шефу. А потом и в директора, в академики замахнемся... Исходные рубежи определялись четко.
Косырев сам привил раковую опухоль и сам обязан был сделать все — снять ее, иссечь. Нельзя, чтобы слабый в науке торжествовал над сильным. И еще одна слабость — надеется на случай, на цепочку скомбинированных случаев.
Вот ведь! Вроде он только обуза, тормоз, но вроде Косырев и нуждался в нем. Как в преграде, которую стоит преодолеть. В этом — когда личное захлестнуло петлей — и было косыревское спасение. Выход из полуравнодушия был в этом. И в работе, конечно.
Нет. Как это сказал Шмелев?.. Не взять Нетупскому Киева и не поставить в храмы своих верблюдов. Нет, нет.
Дома позвонил кое-кому из неинститутских: пригласил на доклад. Стопка писем лежала на скатерти. Читать нельзя, запрет. Подержал в руках со смутной, с печальной улыбкой.
Ровно десять часов. Спать.
Глава одиннадцатая
Операция
Шесть утра, рассвело.
Косырев потоптался в ботах: нет, ноги не оскользнутся ни на миллиметр. Переодетый в хирургическое свободное белье и накинув халат, он прошел в предоперационную.
Перед ним в торжественной тишине сидело человек тридцать, даже побольше. Впереди оператор-дублер, Юрий Павлович; он закинул ногу на ногу, лицо выражало предельное внимание, пример для подчиненных... Чуть позади — два ассистента, Людмила, операционные сестры. Новенькая медсестра, студентка Колосова. В первый раз на такой сложной операции, под туго затянутой косынкой выделялись расширенные бледно-голубые глаза. Послушалась, сняла краску, — смойте эту грязь, если хотите в операционную, — и вот, оказывается, белесые симпатичные реснички. Ничего, не подведет Колосова, сколько раз, видимо, пережила, что обязана делать. В разной мере волновались все. Суровый анестезиолог Вернов, затянувший рукава выше жилистых запястий, со своим ассистентом. Инженеры, обслуживающие аппаратуру и полиграф, который показывает во время операции ритм, колебания важнейших жизненных функций. С ними и Альберт Кириллович Саранцев в белом халате, во врачебной шапочке, скрывавшей ясный лоб. Косырев кивнул ему; Юрий Павлович ревниво обернулся, но сохранил невозмутимость. Сейчас нельзя, никаких посторонних эмоций. Где же, однако, реаниматор, Косырев недовольно поднял брови. На такой операции он может понадобиться в любой момент и должен знать, что сейчас скажут. Пока воздержался от замечания. В стороне сидели терапевты, лабораторные работники, рентгенолог Коган. Они готовили больную к операции, им предстоит лечить ее после. У ординаторов на коленях раскрытые блокноты — усваивать надо, запоминать, распространять опыт. Наблюдать за ходом операции они будут сверху, на галерее, через застекленный люк над операционным столом.
Операция была значительной трудности, но не впервые, и все как будто было известно, диагноз отработан на ЭВМ. Все, да не все. Косыреву оставалось проверить одно предположение, уточнить задачу. На столике перед ним лежал коричневый муляж, макет опухоли, сделанный по рентгеновским снимкам — ангиограммам. В кровеносные сосуды вводили контрастное вещество, и тогда опухоль была видна как на ладони. Она и оказалась сейчас на ладони Косырева, напоминая каштан в оболочке с острыми отростками. Только направленными в одну сторону — по извилинам и полостям мозга. Поворачивая пальцами, он показал ее всем. Сзади висела контурная карта. Опустил наконец муляж и взял последнюю ангиограмму. Включил демонстратор.
— Так, — пригляделся он, — немного увеличилась. Совсем незначительно. Обратите внимание, просвечивает. Значит, не обезызвествлена, гибка. Как и полагал, будем извлекать сразу — иссечение, если вдуматься, опаснее. Смотрите.
Он обернулся к контурной карте, и на всех трех проекциях мозга провел мелками линии: зеленым — границы трепанации, красным — вскрытия мозговых структур.
— Видите? Достаточно примитивного топологического воображения, чтобы представить — отростки пойдут по касательной. Выскользнет как улитка из раковины.
— Так ли? — усомнилась старшая химичка Анна Исаевна и качнулась длинным тонким телом. — Мне кажется, отростки именно топологически непроходимы, у двух — утолщения на конце...
Маленькая изящная головка тоже покачалась. С подтекстом сказала: оправдан ли риск? Задавать такие вопросы не ее дело, ее дело — количественный и качественный тканевый анализ. Но раздражаться нельзя, как нельзя было допускать и тени сомнения участников.
— Конечно, — объяснил Косырев терпеливо, — любая операция есть грубое, — он акцентировал, — грубейшее вмешательство в невероятно тонкие структуры. Но отростки — самая молодая, самая... м-м-м...мягкая часть опухоли. Выйдет. Неожиданности не исключены, рядом сонная артерия. Но маловероятно.
Анна Исаевна осмелилась пожать плечами.
— Именно так, — закончил Косырев. — Еще какие недоумения?
Ординаторы задали свои вопросы, и все примолкли. Косырев посмотрел на часы, крайне странно.
— Прошу в операционную. И где все-таки реаниматор?
Поднялся долговязый врач.
— Быков, — пробасил он.
Юрий Павлович тоже встал.
— Познакомьтесь, Анатолий Калинникович, наш новый работник. Помните, был разговор?
Вот кто вместо Лёны. Косырев ощупал Быкова взглядом. Вид добродушный, на плосковатом лице готовность. Волосы длинными патлами из-под шапочки. Это здесь, голубчик, не пройдет. Лет двадцать пять, не больше.
— Очень приятно.
Он повернулся к анестезиологу.
— От внутричерепного давления?
— Да, введено.
— Наркоз — кураре?
— Нет, Анатолий Калинникович. Больная слишком боится. Общий наркоз.
Косырев вспомнил синейшие глаза Чертковой. Надя, кажется. Совсем девочка, восемнадцать лет. Одна только морщинка на переносице. Конечно, боится, так боится, как с возрастом уже не дано.
— Хорошо. А теперь — в операционную.
Процессия тронулась заведенным порядком: Косырев впереди, за ним Юрий Павлович, потом все остальные. Лечащие и ординаторы повернули на третий этаж. Стук женских каблучков по кафелю лестницы стуком кастаньет. Его тянуло спросить мимоходом Юрия Павловича, как в райкоме, но он всегда остерегал других. Не только спрашивать, думать о постороннем не рекомендовалось.
Красная предостерегающая надпись: «Операционная № 2. Стерильная зона. Без разрешения вход запрещен».
На умывальнике лежали свежие куски антисептического мыла. Щетки затрещали по ногтям. На это не надо жалеть усилий. Стряхнув с рук капли воды, он привычно вытянул их вперед, и сестра накинула и завязала темно-зеленый рабочий халат, потом передник. Другая, студентка Колосова, прикусила губу и, торопясь, срываясь, стала натягивать перчатки — спокойнее, спокойнее — бледно-желтые, в форме схватывающей кисти, сам их цвет успокаивал. Показались Косыреву просторными, а это плохо, резина хоть и тончайшая, осязание непременно ухудшится. Он пошевелил пальцами, — нет, померещилось, размер его известен, — и раздумал менять. Все же тень неудобства осталась, Колосова протерла перчатки марлевым шариком, спирт. Пятясь и отталкивая локтем, чтоб ненароком не задеть, створку стеклянной двери, он вошел в просторную операционную. За ним другие.