Жужжание не вызывало восторга и у Косырева, он поморщился.
— А герметизация?
— Смотрите сами...
Шмелев отвечал на вопросы, но взгляд его требовал объяснений — о Лёне. Косырев смолчал, включил прибор. Стрелка застыла на нуле.
— Давление, давление.
Шмелев не слышал, думал. Откинул рукою волосы, будто в чем-то убедился. Неторопливо запустил насос, и стрелка другого прибора принялась отсчитывать миллибары.
— Давай обратно.
Она поползла обратно. Постепенное вживание оперирующих и больного было обеспечено.
Косырев повернулся к операционному креслу, включил освещение. Ему хотелось подойти сразу, но он медлил, продлевал нечаянное удовольствие знакомства. Нет, вся жизнь не ушла. На столике рядом увидел явно самоделковый прибор, вроде пистолета с фанерной рукояткой. Три отверстия: понятно, закреплять в держаке.
— Это что такое? — спросил он, догадываясь и не веря.
— Это сюрприз. Генератор ультразвуковой сварки костей. И одновременно трепан.
— Ишь ты.
Небольшие глаза Шмелева шевельнулись в сети молодых морщинок.
— Не моя заслуга. Расспросил сведущих ребят из одного института. Таких сейчас в природе несколько штук. Смотрите, вот резервуар жидкой пластмассы. Играет роль припоя. Если черепные кости разрушены, она цементирует щебенку.
— Скажешь. Припой, цемент, щебенка... Не наша это терминология. Живая ткань — не мостовая.
— Тем не менее. И вам хорошо известно — ультразвук прекрасный антисептик.
— Однако фанера-то.
— Видите, схвачена прочнейшим лаком.
— Не рискованно, не подведет?
— Что вы! Ни в каком смысле. Очень малой мощности, мягко работает. Легок и маневрен. Операция сварки — всего полторы-две минуты. Практически безотказен.
Он расхваливал чужое детище, как свое, это хорошо.
— Спасибо, он, спасибо, Шмелев.
Разговаривая о делах, они будто и забыли о Ленинграде. Косырев подошел к столу. Эт-то д-даа. Лазерный скальпель изогнулся жирафой над изголовьем, готовый проколоть отверстие диаметром не в микрон, как мечталось вначале ему — и Лёне, — в несколько ангстрем. Оперируй отдельные клетки, вырезай хоть одну молекулу порочного белка. Вместе с лазером — портативный электронный микроскоп.
— А как перемещать?
— Вот, смотрите. Движется вдоль основной рельсы и по рейкам, вверх и вниз. Смотрите, фиксаторы. Довольно сложная система передач, зато точная. Обеспечивает минимальные сдвиги.
— Приводит в отчаянье! Не готовы мы использовать такую точность. Если бы так же точно знать больной мозг.
— Это уж ваше дело.
— Мое, мое. И наше.
Первая разведка, глянул на тонкую горбинку носа. Тот, протирая спиртом руки, смолчал.
— Ты мне не нравишься сейчас, — Косырев поджал губы.
— Воля ваша.
Ладно. Косырев отвернулся, глубоко забрал воздух. Закрыл глаза, протянул вперед руки и мысленно почувствовал плотно легшую в перчатки, в ладонь рукоять лазера. Поработаем, да. Мы исправляем не только огрехи природы, не только биологический произвол болезни. Мы — хирурги и нейрохирурги — снимаем и последствия социальных пороков. Мозг и сердце. По ним бьют алкоголь и никотин, ломая природные барьеры, естественную защиту. Курить и пить, значит, проделывать с организмом то, что происходит с реками и океанами, куда спускают нефть. Глупо, не надобно предаваться человеческим слабостям; ты за них в ответе, хирург, будь же сам образцом. Выписки, встречи — все для беседы, для разговора. Неужто и разговаривать без этого не о чем? Нет, хватит. Длительные операции в барокамере просто обязывали. И из его поколения, между прочим, тоже вышли космонавты, люди идеальной жизненной дисциплины. Ему было зачем беречься — хотя бы ради других.
Операция начнется так. Торжественный обряд облачения. Привстав на цыпочки, сестра затянет повязку. Мышцы отделены от черепа, ультразвуковой трепан. Вот он, мозг — влажный, в извилинах и кровеносных сосудах. Живое лицо Ольги Сергеевны. Мгновенный страх, выйдет ли. И холод мужества. Лёна приникла к окуляру, щелкнула тумблером лазера...
Этого не будет. Он открыл глаза. И увидел через колпак Сергея, махавшего рукой.
— Глянь-ка на этого парня. Возьмешь к себе и научишь. Сообразительный.
По лицу Шмелева прошла улыбка.
— Что такое? — Косырев совсем забеспокоился.
— Вы думаете, я останусь?
— А как же!
— Нет. Доведу барокамеру, и все.
— Так, — Косырев опустился на сиденье. — Ну, выкладывай.
Шмелев обреченно вздохнул и тоже опустился на ящик. Косырев возвышался над ним несостоятельным, теряющим власть судьей. Шмелев уперся локтями в колени — и намеренно, намеренно — сбросил гриву себе на лицо.
— Все то же, — сказал он, — к Арутюнову. Там организуют новую лабораторию.
— Н-нуу, — Косырев развел руками. — Никуда я тебя не пущу.
— Любовь — пташка не ручная. Хочу делать что́ хочу.
— Но ты мне нужен. Ведь не предатель же ты.
Шмелев поднял голову, прищурился и, видно, подумал: а Лёна, которая ушла, разве предательница? Косыреву страсть как захотелось курить.
— Ну чего, чего тебе не хватает?
— Скажу, — подхватил Шмелев, — я все обдумал. Мне не хватает средней цели. Да, средней. Общая ясна, но сам вряд ли дойду. Вы тем более.
Как верно и как безжалостно. «Пройдут года, и сталь клинка покроют слоем ржавой пыли. Где тот, которого года, летя вперед, не победили?..» Так и поется в старинной шотландской песне.
— Ближайшие цели достижимы, но легковесны, — продолжал Шмелев. — Хочу размерить на свою активную жизнь, оставить след. На двадцать — тридцать лет творчества.
— Точно на такой срок? Маловато. А меня и вовсе прочь. Напрягись-ка, представь: что за средняя цель вне великой? Что, если б человечество исчезло, лет через двести? Не доживем, но и теперь все потеряет смысл.
— К чему это?
Все оказывается пустым вне союза возрастов, вне передачи труда, подумал Косырев.
— Заладил — хочу, хочу, — сказал он. — Мельчишь. А я-то задумал...
Косырев мысленно затянулся сигаретой и прищурился. Видно было: хоть и помимо воли, Шмелев заинтересовался. Поднял голову, блестящие точки в карих глазах. Очень чуток и очень нужен — руки вместе с головой, — просто необходим Косыреву.
— Ну, давайте, — сказал Шмелев, — подопытная свинка готова. Давайте, чего тянуть.
Но Косырев не торопился, молчал. Молчали оба. Сейчас ты у меня подпрыгнешь,
— Ты где — на Марсе? — спросил Косырев. — Надо читать объявления. Прямо у входа.
Шмелев потер щеку. Косырев рассказал и о стычке с Нетупским, и о том, что Юрий Павлович будет рекомендован секретарем, и об остальном. Откровенно и полностью, с этим человеком иначе не выйдет. Шмелев тер щеку. Если заинтересован, умеет слушать.
— Во вторник ученый совет, проба. Будешь иметь касательство к этой идее. Ясно?
Шмелев застыл. Ей-ей он испугался: не прозевать бы, не прошло бы мимо, вдруг — эпохальное. Подавай уникальное личное участие, такая у него слабинка. Поймал его Косырев.
— Схватка титанов не для моих слабых нервов, — сыронизировал Шмелев, — но такое зрелище пропускать нельзя. Что это вы, дорогой шеф, успели натворить?
— И второе, — Косырев закреплял успех. — Кто ты такой в этой борьбе? Я снова о вступлении в партию. Из рабочей семьи, и сам работяга. Пора.
— Меня никто особенно и не звал. Теперь я согласен, но...
— Его не звали, — перебил Косырев. — Его нужно особо приглашать. Н-ну, фразеология. Нет, мы тебя по косточкам разберем и, обещаю, — приму участие.
— ...но я могу вступить в партию и в другом месте.
Ладно, ладно, шантажируй по инерции. Но Косырев знал — все в порядке. Он спохватился, обидчивый Саранцев ждал слишком долго.