Зашагал по комнате. Нельзя же, нельзя допустить, чтобы превратилось в дым, в туман, в ничто. Кто оставил ее у лужи, под дождем, любящую? И самолюбивую. Себялюбец. Что говорила Ольга Сергеевна, что пишет Еленка? Нет, они гибче, смелее мужчин.
Чувство молодости вспыхнуло в нем самом и повлекло с новой силой. Не надо рефлексий логического уродства, каждый должен быть человеком. Надо действовать.
Завтра воскресенье? И значит, свадьба? Так вот. Бракосочетания не будет.
Глава двенадцатая
Жизнь снова
Он остановился с разбегу у штабелей досок, среди 6етонныx труб и циклопических блоков.
Ожидание на аэродроме затянулось. Подлетев к Ленинграду все-таки засветло, самолет, как привязанный к центру летного поля, очерчивал круг за кругом, и здания высвечивались солнцем, и оттуда смотрели вверх, а потом и сумерки наступили, и стюардессы пропали в кабине. Пассажиры замолчали, почуяли неладное; сосед упорно читал газету. Никто не кричал в страхе, ждали. Шасси выскочило.
Твердость земли. Такие мы теперь люди.
И вот Купчино. Позади темно-багровые низкие тучи, огни большого города. Впереди, в том доме, в подъезде, единственная звездочка света. Он пошел навстречу, неосознанно обогнув место, где и теперь качался фонарь. Не знал, как именно произойдет, но чтобы никаких неопределенностей, ни по своей, ни по чужой вине.
Строительного мусора и вокруг, и в подъезде поубавилось. Лифт работал. Кабина взлетала вверх, и с каждым щелчком крепла решимость. Стоп, притворил лифтовую решетку. По стеклам окна прокатился, грохотнул ветер, и стукнули первые капли дождя.
Подождал немного. На кафеле валялись оторванные бирки. Позвонил без ответа. Снова — все больше волнуясь. Потянул за ручку, щелкнул замок неплотно прихлопнутой двери. В полутьме призрачно громоздился ящик с холодильником и было затхло накурено. Блеклый свет только в одной, известной ему комнате, абажур мрачно затенял потолок. Все происходило будто не с ним.
Он вздрогнул, в глубине квартиры стукнуло окно. Потянуло свежим воздухом. Но никого.
Здесь что-то случилось.
Взгляд обежал все. По-прежнему батарея нераскрытых бутылок. Букет пожух, вода зажелтела, покоричневела. Книга, пояском заложенная, пачка сигарет, из стеклянной трубки рассыпанные таблетки. И кругом неразбериха порванных бумажек — и пол, и связки книг были усыпаны ими. Лицом к плинтусу, снятая фотография в рамке. Понял — чья.
Он подавил озноб.
Что угодно, только бы с ней ничего не случилось. Поднял бумажный обрывочек — «лю все» — мужской почерк. «Люблю всегда»? В другую комнату не пошел, там никого и не было. Надо искать, но где? Дождь сбегал по стеклу зигзагами струек. Он натянул берет.
И услышал — стукнула дверь лифта, потом квартиры. Шаги. Замер. Прошла мимо — она, она! — так недвижимо стоял. Зажгла где-то свет, закрыла распахнутое окно. Она. И вдруг прекратились движения, звуки.
— Кто это там?
Ее голос. В горле пересохло, не смог ответить.
— Кто же все-таки?
Шаги, шаги, ша-аги. Переступила полосу тени.
Увидела.
В полмгновения опустила глаза и закрыла, не веря. На короткий миг их толкнуло друг к другу. Глаза открылись — неопределенное, безличное выражение. Другая. Будто не три дня, век прошел с последней встречи.
— Зачем ты пришел? — она поглядела мимо.
Не понял смысла. Смотрел и смотрел, не отрываясь, видел всю сразу, ничего больше. Бездыханно и тоненько на руке тикали часы.
— Зачем? — сухо повторила она.
— О Лёна... — прошептал Косырев.
Боком, мимо него, она прошла в угол, села на диван. Взяла сигарету, помахала коробком спичек. Теперь увидел ее по-другому. Похудела, осунулась, дождь на волосах, на ресницах. Впалые щеки, прыщик на подбородке. Затянулась, и это подчеркнуло худобу щек. Ногти на пальцах острижены коротко — хирург — и держала она проклятую сигарету, можно сказать, с навыком. Черный мохнатый свитер, короткая юбка и забрызганные красные сапожки. Над воротником свитера, на высокой шее часто-часто пульсировала жилка.
Она то вглядывалась в стоявшего, то отводила глаза. Не чувствовал себя самого, только ее присутствие. Под фонарями, среди темных снежных гряд, отсвечивали зарябленные дождем лужицы. Он опустился на стул и прикрыл закаменевшие руки беретом.
— Ну, как дела в институте? — спросила она. — Как Борис?
Безразличное, холодное «ну» — непреднамеренное. Все наше, и Шмелев, к которому, смех сказать, он ревновал когда-то, все ненужно. Нельзя так, нельзя. И оказывается, можно.
— Монтаж закончен, — сам поразился спокойному голосу, — подтягиваем детали. Борис по тебе скучает, даже уходить собирается. Приедешь хоть глянуть?
Лёна, рассматривая усыпанный бумажками пол, нехорошо усмехнулась. Щелчком сбросила пепел.
— И почему ты вообще уехала?
Попросту беспардонный вопрос, не успел сдержаться. Но тоже ведь в чем-то виновата. Лёна ткнула, смяла сигарету, глаза блеснули влажно. Но лицо стало еще суше, слезы ушли внутрь.
— Нет уж, — отрезала она. — Это ты ответь, зачем пришел.
— Я получил твое письмо, — начал он вполголоса,— и я...
— Не надо, — прервала она, — какое письмо? Уже забыла. И всерьез — всерь-ез — запретила приезжать.
На его лице она увидела такое, что немного смягчилась.
— Об этом лучше не говорить.
— Но ведь, — он поддался интонации, — ведь три дня назад...
— О, три дня.
Теперь усмехнулась горько. Сцепив пальцы замком, он досказал:
— И я знаю, ты была в Речинске.
— Да? — вздрогнула она. — Что ты еще знаешь?
Совсем посуровела, что ни скажешь — капкан. Косырев не понимал этого видимого ожесточения.
— Хорошо, — принужденно вздохнула Лёна, — вынудил, заставил. Но одно условие — дослушай, тогда извлечешь уроки. Если способен.
Косырев сгорбился, понурил голову.
— Ах, Толя, — голос ее дрогнул, — ты никогда не щадил меня. Всю жизнь трясло, все исковеркано. С самой юности в клетках, в клеточках моих сидишь. Но я не добыча, не вещь, которую можно отодвинуть и придвинуть. Ты не щадишь, и я не пощажу.
Она поднялась и, сжав себя перекрещенными руками, заходила по комнате, натыкаясь на стулья, на штабеля перевязанных книг. Остановилась, и он почувствовал — посмотрела сверху.
— Получай же всю правду, сразу... Горит небось вопрос: что здесь случилось? Бирки валяются, ведь заметил? Не показалась даже невеста и не извинилась. Вышла на часок и встретила вот тебя. Ах, как ты был возмущен! Справедливо, унижающе. Но я все-таки очень, оч-чень благодарна. Ведь вернулась-то сюда всего как два часа.
Косырев поднял голову.
— Да, два часа.
Внутри полыхнуло обжигающе. Говори. Говори скорее.
— Погоди секундочку, — воспаленный взгляд ее пронзал,— предупреждала — не радуйся... Я и правда, без иронии, благодарна, помог разорвать сети. На всю жизнь, от слабости, от трусости одиночества — с нелюбимым! В наше время и помыслить трудно. Так-кая казнь, за что же, и сама себя?
Она прикрыла глаза ладонями.
— Не огнепоклонница, не самосожженка. Я для радости рождена, оптимистка прирожденная. И вот... Чем презрение к себе — пожизненное — лучше вечно одна.
Он невидимо, внутри себя, согласно кивнул. Лёна опустилась на диван и вниз лицом уткнулась в валик. Никогда не видел ее такой, поднялся; но прикоснуться не смог, не вышло.
— Лёна, дорогая, — прошептал он.
Как трудно, когда не верят, и вина необозрима, и слова поневоле выходят скованными, чужими.
— Не жалей, не смей.
Она приподнялась, блестели редкие слезы. Прикусила смятый платок, покачала головой.