— Век бы не вышла отсюда. Но надо, как все люди. Надо, в конце концов, поесть.
Когда собрались, положила в сумочку кошелек.
— Зачем? — спросил он.
— Вот что, сударь, сразу договоримся. Если задумали превратить меня в беспомощного ребенка, ошибаетесь.
— Разве у нас не все общее?
— Пока еще нет. И перестанем об этом.
Диктовала, такой характер; Косырева ждала нелегкая жизнь. Держа под руку, почти вровень, в темно-зеленом пальто с узким воротничком, она глянула проницательно, и он готов был биться об заклад, уловила, о чем подумал.
— Что значит — пока?
— Разговоры об этом пока отложим.
В такой редкий солнечный день воскресный Невский был полон гуляющими. Невская перспектива. Блестел шпиль Адмиралтейства, как пика против любой стихии, задохнешься от восторга. По Фонтанке плыли бревна и среди таявших, разбитых льдин, среди речного мусора скользили змееобразные тени миног. У киоска морские курсанты неторопливо, с неиспытанным удовольствием выбирали курительные трубки. Над кариатидами парило глубокое голубое весеннее небо. Моя походка, наш ритм. Капель, капель, капель. Грохочущий в водосточных трубах заледеневший снег.
Все было так хорошо, а она задумывалась, уходила в себя. Солнце отбрасывало тени. Но вот улыбка, И какая.
— Люблю Ленинград. Всегда люблю, и в хорошую, и в плохую погоду. Но хочешь тайную предательскую правду? Москву тоже полюбила, ее энергию, кручение сил.
Сжала его локоть сильными пальцами и сбила варежкой сосульку. Та заскользила, завертелась по тротуару и мостовой, упала через решетку водослива в подземный шум воды. Невский, Невский. Гуляющие выходным днем люди. Снова ушла в себя, и он испугался, взял под руку. Лёна улыбнулась, перехватила и повела в узкий переулок.
— На минутку, покажу что-то.
Невеликий особняк, решетчатая дверь в радужных отсветах стекол. На площадке второго этажа Лёна распахнула пропыленную створку. Открылся светлокаменный барельеф — виноградные гроздья и листья, забавные физиономии леших и русалок.
— Вообще-то дом — не ленинградского стиля, роскошная купеческая эклектика. Но очень милый. Может, только для меня? Мы жили здесь, и дедушка восстановил выпавшие куски, кое-что переделал по-своему. Эта морщинистая ведьма — соседка по этажу, завзятая склочница. А этот надутый леший —домоуправ. Так, видно, и не заметил, что его увековечили. А вот, посмотри-ка...
Лицо русалочки, детский портрет. Длинные волосы, под ними гибкое девчоночье тело. Задумавшись, склонила серьезное лицо к маленькому дельфину, умиравшему на руках. Под двумя фигурками было выбито: «И.Т. Ореханов своей внучке».
— И в Речинске ты?
— Был? — улыбнулись светлейшие глаза. — Угадал? Временами чувствую: он жив, живет во мне. Поддерживает в самые трудные минуты. Разве смогу воздать за все, что он сделал?
— Давай посмотрим вашу комнату.
— О нет, нет. Там чужие люди. Показала окошечко и хватит. Ой, забыла! Послушай.
Звонко простучала по изукрашенному кафелю. На угол площадки опускался закругленный свод. Сделала знак, чтобы встал с другой стороны. Прошептала таинственно:
— Ты знаешь?..
Громче, чем на ухо. Прозвучало трижды, постепенно слабея: знаешь, знаешь, знаешь...
— Знаю.
Знаю, знаю, знаю...
Смысл не терялся от повторения: он трепетал в легчайшем полете, он был незыблем в пронзавших колебаниях; он был радостен, молод.
— Мое эхо, — взяла за руку. — И ты первый, кому подарила.
В кафе отыскали столик на двоих.
— Где сейчас родители?
— Сознайся, хоть листок по учету кадров просмотрел как следует? Всегда жили в Сестрорецке. На пенсии, старенькие уже, но с рабочей средой связаны накрепко. И если хоть что-то делаю в науке, это и их, и деда заслуга. Иногда думаю — смешно. Совместима ли докторская степень с женским достоинством?
— Глупости какие. Конечно...
— Стоп, стоп. Не расходуй напрасно доводов, говорю о дипломе. А так — женщина все может. И когда-нибудь мы возьмемся за сложные узлы, которые вы затянули.
— Хорошо бы.
— Не веришь? — Она улыбнулась, сжала его руку. — Разрубим, попомни, Толя... И кстати, знаешь, что говорил дед? Только не пойми, как самохвалку. В женщине не красота важна, а порода. Характер, решимость.
— Ты ведь и красивая.
— Ф-фу, совсем нет. Дед говорил другое: трудно будет тому, кто тебя получит, но и жизнь его будет полной. За второе совсем не ручаюсь, а насчет трудностей — задумайся. Намотай на ус.
— Чувствую уже. Ты великая загадка.
— Ничего пока не чувствуешь...
Их скрещенные руки лежали на столике, и ладони, пальцы грели друг друга. Как это необходимо — узнавать.
— Пережила смерть деда, но замкнулась, подурнел характер. Даже в мелочах стала неуступчивой. Если чувствовала, что права... Тогда-то мы, Толя, и встретились. Это был особенный момент. Ни раньше, ни позже и внимания не обратила бы...
Ей все, и немедленно, хотелось передать ему.
— В Речинске — боже, не верится, две недели только назад — без тебя навсегда, так я тогда думала, и рядом с детскими следами мне помогал жить «Агнус деи» Бетховена. Не отпускал на произвол тоски. И жизнь одна, и тебя не будет, и надо смириться. Каждый день был как камень, который неизвестно подымешь ли.
— Прости, Диана.
— Не в прощении дело... — она оборвала и вскинула глаза. — Ой, Толя! Откуда?
Загадочно улыбнулся. Пусть они сгинут, годы врозь. Он не заслуживал ее, с которой пойдешь, как с равной, рядом и получишь должную оценку, но постарается заслужить. Теперь все было прочно: ни он, ни она не предадут.
Они оглянулись. Кругом что-то ели, говорили, а их ряд был пуст. Больше часа прошло, официанты и не думали подходить. Посередине столика красовалась табличка — не обслуживается.
— Вот так-так, — засмеялась она. — Ничего-то мы не видим.
Они пересели. Минутами она странно отводила взгляд. Нет, мерещится, вот же — такая ласка. Все заказанное принесли быстро.
— Давай выпьем.
— Хорошо. За посвящение... во взрослые люди.
— Перестань.
— И за наш отъезд, за нашу жизнь вместе.
Лёна виновато отставила рюмку.
— Ну что ж,— вздохнула она. — Думала — позже, а получилось немножко рано. Обогнал меня.
Помолчала, обдумывая что-то.
— Ну, Лёночка, Леночек мой, — заторопился Косырев. — Я должен быть в понедельник обязательно. Закругляй дела, разделывайся с квартирой. Через недельку снова приеду и — в Москву.
— Вот как? — она посмотрела с новым интересом. — Ты способен так сразу уехать? Сегодня?
— Надо.
— Не сомневаюсь, — она пожала плечами.
Он молча и требовательно ждал, вилка в руке была, как трезубец. Она положила свою и мрачно складывала бумажную салфетку: половинка, четвертинка, восьмушка, еще меньше. В рюмках подрагивало розовое вино. Вздохнула, подняла не свои, темные глаза.
— Все решил за меня. Великодушно решил. И напомнил: надо смотреть трезво. Давай тогда разберемся в конкретных мелочах. Не могу сразу, просто неприлично. Николай Николаевич приютил, а я отвечу примитивным хамством?
— Он поймет, все поймет.
— Хорошо, — она махнула рукой, — Прекрасно. Отбросим меня с моими переживаниями, бог с ними...
Он примирительно остановил жестикулирующую руку.
— Лёна...
— Но как я снова появлюсь в институте? — она пожала плечами. — Что подумают?
Она сморщила лоб и вдруг разорвала салфетку на клочки. Скулы Косырева каменели, он начинал сердиться.
— Ты упрямишься. Побеспокойся, что подумаю я.
Опустила глаза, прищурилась на свои короткие ногти. Достала сигареты, чиркнула спичкой. На столе давно простыло.
— Хм, все о себе. Верно, что-то в тебе изменилось, окрепло. На мне на первой задумал попробовать? Не выйдет.