— Монбланец — это твое?
— Мое. Нечаянно вышло, но ведь подхватили?.. Послушай. Нам вообще надо подумать, как дальше. Разве твой опыт не подсказывает: одно дело любовь, а другое — брак. Не разобрался в Наташе, не понял ее. А теперь? Понимаешь, кого берешь заместительницей? Наезжай, потом будем резать. Увы, мы не юные любовники, просто на мгновение показалось.
— При чем тут Наташа? У нас другая жизнь.
Лоб ее прорезала глубокая складка.
— О-о! Тебе не известна женская солидарность. Забыть и перечеркнуть прошлое? Тогда, рано или поздно, перечеркнешь и меня.
— Лёнка, что с тобой? — он и непримиримо, и жалко улыбнулся. — Подумай, что говоришь.
— Родной мой! — в порыве доброты она накрыла его пальцы. — Ведь столько лет могли быть вместе. Вместе — красивое, доброе слово. Но не случилось же. Зачем были все мучения? В чем смысл? Столько ждала, подожди и ты.
Он не понимал, чего ей надо; ужасно неприятный рационализм. Отнял руку и, теперь не удерживаясь, двинулся дальше в ссоре, которая было остановилась. Придумал самое нелепое.
— Если тебе лучше без меня, я должен быть счастлив.
Улыбка ее застыла. Подумав минуту, выдохнула сизый дым.
— Мне кажется, — произнесла она, бросив спички в сумочку, — мне кажется, и поверь, тебе надо уехать немедленно. Вещей ведь нет? Нам, или если хочешь — мне, нужно разобраться.
Выйдя на сумеречную улицу, быстро зашагали к вокзалу.
Билет купили без хлопот, на ближайший поезд. Пассажирский. Неизвестно, сколько тянется до Москвы, но было все равно. Состав ждал на перроне. Бесстрастное, сухое лицо Лёны.
— И это тогда, — презрительно бросил Косырев, — когда институт так в тебе нуждается.
Она повернулась, раскрыла запухшие губы.
— Обойдетесь.
Можно было поверить, что не было ни ночи, ни сегодняшнего утра. Что жизнь есть сон. Стихия отталкивания захватила и не отпускала.
Пропади все пропадом.
Как жить без нее?
— Лёна...
Только без логики, без рации. Только без них, вдруг почувствовал Косырев. Только поступок.
— Откуда эти капризы, Лёнка, эта ребячливость? Мы творим глупость и преступление.
В лице ее дрогнуло, он ухватился за ниточку.
— Не могу без тебя! Боюсь оставить одну! Да помоги ты мне, трудно! Из Москвы позвоним, ты и к работе не приступала. Едешь со мной сейчас. Сию минуту.
Лицо ее исказилось немыслимой гримасой.
— Но нет же билета.
— Будете платить штраф, — предупредила проводница.
Поезд гремел на стыках, набирая ход. В купе никого не было. Лёна, измученно улыбаясь, вынула сигареты, но Косырев отнял и сверх опущенной рамы бросил наружу. Пачку подхватило, крутануло, белые стволики покатились в разные стороны.
— Спасибо, — сказала она. — Это пусть другие. А мы дорожим нашей жизнью. Правда?
Длинный гудок прокатился по пространству, которое мчалось назад. И время тоже мчится назад. Это мы движемся вперед — с этими мачтами, с этими заводами, с охраняющими локаторами, с этими зорями и звездами, с беспокойным трудом и разумом.
— Слушай, — сказал Косырев. — Вот что́ в Москве...
— Да, да. Но постой, Толя, у тебя пуговица почти оторвалась — на ниточке. Как думаешь, у проводницы есть иголка? И есть ли в поезде буфет?
Глава тринадцатая
Велеозимь
Когда они вышли из полупустого автобуса, на шпиле университета желтой звездой вспыхнуло невидимое солнце. Час заморозков, хрустели стрельчатые льдинки. Дворничихи в белых фартуках, молодые и пожилые, скалывали утоптанный снег, веские ломики выбивали бодрое стаккато. Раскрасневшиеся от работы и свежего воздуха, они остановились, разглядывая больше Лёну. Косырев поздоровался. Сквозь чугунный переплет ограды глянул на свой одиннадцатый. Форточка распахнута, кажется, забыл закрыть. А может, Вера Федоровна дома. Тем лучше, пусть сразу. Однако они присели.
— Вот и захотелось покурить, — виновато сказал он.
— Приехали ребятки, — выдавила она улыбку и взяла его за руки. — Какие они — всегда горячие... Не волнуйся, хочешь я сама? Мне кажется, я понимаю Веру Федоровну. Будет проще, чем думаешь.
Из открывшейся двери лифта прошел запах лаванды. Расфуфыренная Корделия в сопровождении Алексея Федоровича. В такую рань, куда же? Шофер Женька, парень лет тридцати с опухшими глазами, тащил два перепоясанных чемодана. Алексей Федорович приподнял картуз с наушниками, потянулся к ручке Лёны, Корделия сдержанно кивнула. Но она была женщиной интеллигентной и политичной и, уяснив ситуацию, шевельнула стрельчатыми ресницами.
— Какая жалость! Вижу, предстоит бо-ольшое событие, а мы с Алексеем Федоровичем едем в Париж. На целых два месяца. Как-кая жалость! Но заранее, заранее поздравляю.
Она протянула руку, и по забытому церемониалу Косырев должен был, что ему стоило, отыскать дивное местечко между рукавом и кромкой щеголеватой перчатки. Но теперь этого могло не случиться и даже наверняка не могло быть, поэтому рука помрачневшей Корделии проделала сложный пасс и кончила жестом цирковой наездницы, исполнившей опасный номер.
— Поздравляю. Алексей, ты не забыл?
Алексей Федорович ловко поймал Косырева за пуговицу, установил перед собой и тогда, впившись острыми глазами в его подбородок, отпустил.
— Зачем вы так? — сказал он. — Я о Нетупском. Культурный человек с культурным человеком? Какая-то достоевщина. Провокационная встреча, в присутствии посторонних. Такое без отклика не останется, непременно вызовет эхо. Остерегитесь, вы не правы.
Корделия, пренебрегая Лёной, насладилась из-под кокетливо изогнутой каракулевой шляпы огорошенным видом Косырева. Отправила Алексея Федоровича вперед и смягчающе сказала:
— Пустяки. Нетупский готов даже извиниться...
Косырев насторожился, и она прикусила язык. Да поздно, надо было кончать.
— ...хотя и не знает — в чем.
Вот-вот, тайно выдохнул Косырев, а говорил — не читал писем.
— Крайне интересное заявление, — улыбнулся он.
Пришлось улыбнуться и Корделни, слегка и в сторону Лёны. Она ушла, подрагивая ногами, и с улицы донеслось:
— Это кожаные чемоданы, римановские, вы пихаете в багажник. Сколько можно повторять, Женя!
Машина тронулась. Вахтер шмыгнул ноздреватым носом, судорожно вздохнул; Лёна передернула плечами: б-р-р... Лифт возвратился, и Косырев снял телефонную трубку.
— Вера Федоровна, это я. Не беспокойтесь, открою сам.
— Встаю, встаю, — донеслось из трубки.
У дверей Лёна побледнела. Он только вставил ключ, как по паркету застучали когти. Челкаш! Затормозил с налета, замер перед входящими, узнавая и не веря себе. А потом учинил дебош — лаял, что было сил, прыгал, норовя поцеловать, рабски юлил, и култышка обрезанного хвоста моталась с невероятной быстротой. Лёна протянула руку, но он вскользь лизнул пальцы и снова бросился к хозяину. Навстречу, на ходу снимая бигуди, вышла в халате Вера Федоровна. Косырев обнял ее.
— Ну-у, сла-ава богу, — по привычке плаксиво протянула она, — слава богу. Живой и здоровый. Ох, Толя! Неужели трудно хоть две строчки? Хотя бы телеграмму.
Она, поджав на минуточку губы, собиралась продолжать, но вздрогнула, увидела Лёну. Прислонившись ко входной двери и опустив руки, та в черном свитере исподлобья смотрела на нее. Она оттолкнула Косырева. Моление затягивалось, Челкаш заскулил.
— Добилась-таки своего, — сказала Вера Федоровна с горечью, с ревнивой укоризной.
Лёна отвела глаза, неловко усмехнулась, но тут же посмотрела прямо в лицо старой, тяжело дышавшей женщины. И вдруг, по неслышному сигналу, они заплакали, заговорили перебивая, и отправились, обнявшись, на кухню. Косырев ушел в комнату. Неотлучный Челкаш положил на колени длинноухую мохнатую голову, протянул милую морду. Желтые глаза говорили: делай что хочешь, но не прогоняй, и хвостик выбивал тихую дробь. Через стенку смутно .доносился разговор... Наконец вошла Лёна. В руке носовой платок, лицо припухлое. Он встал.