— Сиди, сиди. Подожди немножко.
Она медленно двигалась, рассматривая все, а Косырев с Челкашом смотрели на осторожную пришелицу. Стерла пыль с микроскопа, прочитала надпись; скользнула взглядом по книгам, задерживаясь на некоторых; остановилась перед Ласочкой из «Кола Брюньона». Встала у окна, откуда открывалась огромность Москвы. Страсть как любопытный Челкаш подбежал и, вскинув лапы на подоконник, тоже глянул наружу. Но увидел он там, наверное, только голубей, стая которых совершала под солнцем первый утренний пролет. Приласкав собаку, она откинула крышку проигрывателя.
Что-то притягивало Лёну, но она медлила, боялась. У письменного стола перелистала книжку, тряхнула волосами и подняла глаза. Там, в тоненькой рамочке, улыбались у моря Наташа с Вовкой.
— Бедные, — сказала она. — Мои бедные, подружка моя.
В этот момент и в мыслях не могло быть ничего, кроме полной правды. Не обманывай, не отдавайся стихии. Наташа была повинна, но он в этой женитьбе был виноват гораздо больше. Все трое, кроме маленького, погибали. Все. Зачем?.. Лёна сжатым в руке платком протерла фотографию и будто отодвинула, отогнала соблазн умолчать.
— Толя! Ты обязательно поверь, оч-чень важно. Самое страшное поняла, в Ленинграде. От малого ребенке не уходят, нельзя. И я ждала бы. До старости.
На глазах ее блестели слезы.
— Чего ждать? Бессмыслица — любить любовь. Когда она болезнь похуже чумы. Не знаю, люблю ли, но без тебя нет жизни. Такая дурацкая природа.
Старческие шаги, оба притихли.
— Толя, пойди сюда.
Вера Федоровна была суха, сдержанна и будто не видела Лёны. На кухне опустилась на табурет, теребя узловатыми пальцами махры скатерти, заговорила с перерывами.
— Все понимаю, все. Одному нельзя. Но пойми и меня — тяжело. Муж умер рано, выращивала Наташеньку, потом внучонка. И вот.
— Вера Федоровна...
— Хороню и хороню, каждый день хороню... Послушай, что скажу. Сейчас вам надо побыть одним, и обо мне не беспокойся. Врач сказал, у вас, говорит, организм как у сорокалетней. Печень только берегите, жирного избегайте.
— Все останется по-прежнему, если вы захотите.
— По... прежнему? — она укоризненно покачала головой, и забытая бигудина тоже качнулась на пряди жидких волос.— Как так, по-прежнему? Пусть пройдет время. Но не чужие вы мне оба.
Вытерла застывшие в морщинистых подглазинах слезы.
— Хорошо, что не артистка какая-нибудь. И так хочется...— она замялась перед словом, — внучат понянчить.
Он задохнулся, потрясенный.
— Послушай, — она подняла тяжелые, как у Наташи, веки. — Свадьбу созови обязательно. Родителей известите, братьев, сестер.
— Что вы, какая свадьба.
— Как же иначе! Тебе не внове, а Лёна в первый раз.
Задумалась — вот, пожалуй, и все. Челкаш, который давно повизгивал и скребся за дверью, одолел ее наконец, ворвался, облизал. Вера Федоровна встала и отодвинула Косырева ладонью, остерегла: не останавливай, не фальшивь. Надела в прихожей пальто, вернулась и, притянув собаку, щелкнула на ошейнике карабинчиком. Челкаш заволновался. Энергично заработал лапой за ухом, — нервная почесуха, — натянул цепочку, приник к его ногам. Он обожал прогулки, но кроме тех случаев, когда возвращался любимый человек. Надо и его пожалеть. Полгода назад Челкаша осмотрел специалист и сказал положительно, что у каштанового красавца капелька английской крови. Такому псу без охоты нельзя, а Челкаш обездолен и поэтому нервен. Хоть на время надо его пристроить.
— Белье из прачечной я принесла. В холодильнике что-то есть, не знаю откуда.
Подозревает, не Нина ли Васильевна, которой он два года и не видел, принесла. Челкаш сопротивлялся изо всех сил, но старая женщина была неумолима, схлопотал тумака. За дверью раздалось воющее рыданье: хозяин исчезал из жизни на необозримый срок.
Лёна грустно подперлась рукой, дом был чужим.
— Тяжело это все, — сказала она. — Пока Вера Федоровна в растерянности — и довольна как-то и не приемлет меня. Но это пройдет. Ведь намекнула же, что у Елкиных с десятого дочка замуж вышла, собираются трехкомнатную разменивать. Давай съедемся.
— Ой, надо ли?
— Ах ты, эгоист, эгоист, — Лёна глянула с неприязненным любопытством. — Так и навертывается пошлое: все мужчины такие. Ну, жизнь покажет.
Оба покосились на телефон, Лёна вздохнула. Надо было звонить Ефимову. Набрав номер, она протянула трубку и прислонилась сбоку.
— Ал-ло! — раздался полный довольства голос.
— Здравствуй, Николай Николаевич.
— Опять ты, Анатолий? Ну, не негодник ли? Сказал уезжаешь, уклонился от встречи...
— Я насчет Орехановой.
— Понимаю, понимаю, — в голосе Ефимова было и торжество, и некоторая виноватость. — Ау, брат. Если поговорить надо, позову — только что видел в ординаторской.
Косырев едва не поперхнулся. Лёна сделала большие глаза и вовремя зажала трубку.
— Ну и врун, — прошептал он. — Коля! Понимаешь...
Лёна выбежала прочь и захлопнула дверь.
— Она не в Ленинграде. Она здесь, в Москве.
— Что за глупый розыгрыш! — Ефимов осмыслил ситуацию, а потом разразился: — Эт-то черт меня подери! То она за кого-то вышла, то за него собирается. Вы что? Вы там любите, разлюбляете, снова влюбляетесь, а Ефимов, по-вашему, шут гороховый? Зови сюда, я ей пропишу.
— Она боится.
— Правильно боится. Папильонка она порхающая, вот кто. Да я министру позвоню, под суд отдам!
— Хоть бы поздравил сначала... Стой, стой! Коля! По-прежнему надеюсь на участие в комиссии...
Косырев вовремя вставил последнее, Ефимов бросил трубку. Понуро вошла Лёна, посмотрела вопросительно.
— Обозвал напильонкой, по-французски — бабочка... Не расстраивайся, чего ты, собственно, ждала?
— Ох, неудобно, стыдно. Папильонка, надо же.
В ванной задумался под жужжанье электробритвы. В скуловатом лице произошли явные изменения: продольная морщина разгладилась, угол бровей расширился овалом и из-под них бодро смотрели коричневые в веселых морщинках глаза. Руки крепко держали жужжащее устройство, которое безропотно исполняло свое назначение.
Она уже сидела прищуренная, рядом с ней — рассыпанные письма. Забыл спрятать.
— Обижайся не обижайся, — усмехнулась она,— а опасаюсь. Многим кажется — ты суров, даже зол. Но ведь способен пожалеть и заклятого врага. Дед рассказывал — не приходилось видеть? — как в прежние времена рабочие гнали подлиз и интриганов. Двери настежь — и прочь из цеха! В два счета, на тачке.
— Ох, Ленка, — он понял, что о Нетупском, — властная ты.
— Если бы. Но увидела... вот это — и слов нет.
— Теперь, с тобой-то?
— Вы посмотрите! — она весело глянула на него. — Здесь нужна не только моральная решимость. Надобны и физические силенки, а мы их подрастили. Ну-ка!
Откинула прядь, поставила локоть на поручень. Он думал — запросто, но рука ее распрямилась не сразу.
— Э-э, нечестно, нечестно, локоть отрывал! Не отвертеться теперь, займешься и лыжами, и плаваньем... Ох, знал бы, как хочется в институт, машинищу посмотреть. А когда это будет.
— В министерстве поговорю сегодня же.
— Семейственности не пришьют? Лучше все-таки в рядовые, а на лабораторию найдется кто.
— Перестань. Кругом не дураки, умные люди.
Да, сложно, сложно. Как-то все сладится у них в неподатливом механизме института и в такой момент. Оделся, но на пороге остановил звонок. Длиннее обычного — междугородный автомат.